Виктор Викторович Конецкий
Из дневника боксёра
Утром в воскресенье Клавдия Агафоновна:
— Аполлон, киса моя, идём гулять!
Принёс поводок и намордник. Унизительно. Но привык.
Приучили, вернее.
Вышли на двор. Запахи сырых дров, сосулек, подвальной гнилой
пряности и тысяча других.
Вздрогнул от радости предвкушения встречи с Хильдой —
немецкой овчаркой из пятой квартиры.
На дровяной поленнице лежали и грелись на солнышке кошка
Мурка и кот Барсик. Не хотел ссориться. Но Мурка:
— Эй, сукин сын, не жмёт тебе намордник?
Сделал вид, что не расслышал.
— А что, ему ещё может жать? — спросил у Мурки
Барсик.
Смолчал.
Так славно пахло весной! Снег сошёл.
Клавдия Агафоновна отцепила от поводка.
На гранитной тумбе написал кое-что.
— Интересно, — сказала Машка, — зачем он
каждый раз поднимает ногу, а?
— А что ему ещё поднимать? — спросил Барсик.
Хотел залаять. Не смог — намордник. Делал и делал вид, что
наплевать.
— Криволапый друг человека оглох от студня по двадцать
восемь копеек или от овсяной каши, — сказала Мурка. — И чего он
всегда нюни распускает?
— А что ему ещё распускать? — спросил Барсик.
Никакой особой вражды с ними не может быть.
Коты, кошки — твари не думающие, не анализирующие жизненный
опыт.
А мы, боксёры, всю жизнь тем и занимаемся, что доходим до
сути вещей.
Клавдия Агафоновна, например, обнаруживает во мне
достоевщину. И потому при бессоннице читает мне вслух «Преступление и наказание».
Зажжёт розовый торшер, челюсти положит в хрустальный бокал и
шепелявит: «Аполлончик, мой маленький, подойди сюда!»
Слезаю с кресла.
Иду.
Стараюсь не стучать когтями по паркету.
Клавдия Агафоновна:
— Умненький ты мой, киса ты моя!
Непонятно. Почему я — киса?
Кладу морду на одеяло, стараюсь не очень выпускать слюни.
Моргаю на лампочку в торшере.
Клавдия Агафоновна начинает читать.
Сразу чешется брюхо.
Блох нет.
Так, наверное, какой-то атавизм, но чешется ужасно.
Терплю.
Из деликатности.
До того хочется полязгать зубами в брюхе — всё бы отдал.
Клавдия Агафоновна шамкает: «…ошибки и недоумения ума
исчезают скорее и бесследнее, чем ошибки сердца. Ошибка сердца есть вещь
страшно важная: это есть уже заражённый дух иногда и во всей нации, несущий с
собой иногда такую степень слепоты…»
Вдруг какая-то потусторонняя сила сгибает пополам.
И я на брюхе — лязг, лязг, лязг… Беру себя в лапы и опять
кладу морду на одеяло.
Слушаю.
Ночь поздняя. От уличного фонаря в оконном стекле блики
качаются.
По полу от дверей — холодом.
Клавдия Агафоновна читает и читает. В некоторых местах
приостанавливается и легонько стучит мне по лбу пальцем.
Делаю вид, что доставляет удовольствие стоять ночью у её
кровати и чесать брюхо только в перерыве между главами.
Ещё повиливаю хвостом. Вернее, кочерыжкой. Сам хвост
зачем-то отхватили в раннем детстве и, как грузчики из овощной лавки объясняют,
по самую завязку.
Да, о чём я?
О том, какая пакость случилась утром в воскресенье.
Итак, написал кое-что для Хильды на гранитной тумбе у ворот
и побежал к водосточной трубе. Там оставляет информацию для меня Ральф —
бульдог адмирала в отставке.
Возле трубы почему-то очень вкусно пахло борщом.
Выяснил, что давеча Ральфу прищемило дверью лифта ухо.
Было грустно за Ральфа, когда я бежал к фонарному столбу.
— Ну, чего ты всё-таки нюни опять распустил, тяжеловес
непрофессиональный? — с глупой издёвкой спросила Мурка.
И Барсик, и Мурка-Машка всегда говорят гадости. А мне только
один раз удалось спихнуть Барсика с перил в канал.
Был, конечно, в наморднике.
Подобрался сзади и ударил его лбом в зад.
Он и мяукнуть не успел.
Летел в воду, как белка, — весь растопырился. Минут
пять купался, пока под мостом ниже по течению не выплыл.
Тогда у меня сработала так называемая
ценностно-экспрессивная функция, представляющая как бы активный эквивалент
защитной функции. И я, как забулдыга-дворняга, утвердил свою личность путём
навязывания кошкам своей системы социальных установок.
Употребляю такие обороты потому, что Клавдия Агафоновна —
педиатр по трудновоспитуемым детям и до самой пенсии интересовалась современной
психологией.
Я, например, знаю, что и человек, имеющий враждебную
установку к кошкам, обязательно опрокинет стул, на котором кошка устроилась.
Другими словами, как только у такого человека возникает стимул — кошка, —
в нём обязательно должна вспыхнуть агрессивная реакция. И у меня тогда
вспыхнула.
Глупо. И стыдно. Кошек надо давить презрением.
Помню, пришёл к Клавдии Агафоновне знаменитый профессор,
посмотрел на меня и говорит ей:
— Разрешите, я обращусь к Аполлону с вопросом?
— Пожалуйста.
Он мне:
— Аполлон, вы очень умная собака. Это видно по вашим
глазам. Скажите, пожалуйста, как вы выражаете своё мнение другой особи?
Я приветливо повилял в ответ кочерыжкой. Вообще-то, любой
официант вам скажет, что угодить всем — дело безнадёжное, но мы, боксёры,
стараемся.
— Мнение выражается, — объясняет мне и Клавдии
Агафоновне профессор, — и у людей, и у собак одинаково: лаем. А вот
установка содержит в себе более глубинное начало, чем лай, и располагает
возможностью более разнообразного выражения: жесты морды, мимика хвоста…
В ответ Клавдия Агафоновна сразу начала мною хвастаться. Она
всем хвастается мною и называет «мёртвый хватун». И рассказывает, как я ещё в
ранней юности прикончил матёрого серого волка в Репино. И как кровь волка
ручьём лилась по её кисе, то есть по мне. И как я ухватил волка за складки
шкуры на глотке и потом медленно и неуклонно перепускал волчью шерсть и шкуру
сквозь челюсти, пока не добрался до кадыка.
Во-первых, даже Мурке понятно, что в Репино волки не
водятся. Был это просто полукровка овчара с волком. Драка, конечно, была
замечательная, но врать на старости лет зачем? Этот полукровка исполосовал меня
от носа до кочерыжки. И кровь из меня хлестала, как вода с плотины Братской
ГЭС. Промахнулся я в первом броске. Хватанул полукровку совершенно бездарно —
куда-то в брюхо. Вот он и исполосовал меня, как зебру.
Между прочим, Клавдия Агафоновна проявилась в напряжённой
ситуации не с лучшей стороны. Только и делала, что ахала да авоську с
помидорами к груди прижимала, а надо было палку схватить да по нам пару раз
вжарить. Я действительно не всегда могу челюсти разжать. Нижняя челюсть у меня
выдаётся вперёд, и я имею возможность спокойно дышать, не разжимая зубов, когда
вопьюсь в затравленное животное, но властвует надо мной в этот момент не я сам,
а моя природа. И — далеко не всегда! — полезная природа. Имею в виду
мускулатуру пасти. Впившись зубами в жертву, я со страху уже не могу отцепиться
от неё, то есть лишён нормальной возможности удрать.
Временный паралич мускулов, сжимающих челюсти, на нервной
почве.
А Клавдия Агафоновна гордится этим. Но даже это я ей прощаю.
Почему?
Я уже говорил, что мы размышляем. Ну, вот скажите мне, кто
она такая, эта Клавдия Агафоновна? Так — пшик. Ночью шкаф скрипнет, она уже
валидол принимает, а выглядит-то, выглядит! Очки эти дурацкие, да ещё коробочки
из-под конфет не выкидывает — копит. Зачем? Для пожара, что ли? А лысина? У неё
ведь лысина — я-то знаю. А вы её когда-нибудь без зубов видели? Я-то видел!
Хуже пиковой дамы, вот что я вам скажу. А я что? А я её люблю! И кому хочешь
пасть порву за неё! За каждый её волосик! Фу, чёрт, нет у неё волосиков… Ну,
тогда клык за клык… Фу, нет у неё клыков… Ну и что, что нет? Люблю — и всё.
Хотя ей атомный физик за меня большие деньги сулил. Между прочим, я бы у этого
физика как кот в масле катался… Тьфу, чёрт, терпеть котов не могу, а всё на них
сбиваюсь! И ещё смерти боится. Как боится! А мы — собаки — к смерти спокойно
относимся. Люди только в страхе смерти и едины, а мы без него обходимся.
Я смело могу сказать, что в настоящее время огромная часть
собаковечества — во всяком случае, его ведущая часть — обладает общим языком.
Общность языка в нашем случае — одинаковость семантической системы при разных
формах её выражения. Конечно, мопс или легавая — разные имеют формы. Но мы от
роду интернационалисты, нам расовые различия ничуть не мешают понимать друг
друга и уважать. Возьмите таксу из Кейптауна, дворнягу из Парижа, водолаза из
Аддис-Абебы и гончую Святого Губерта (блоудхоунда) из Москвы и сведите вместе.
И что?
И будем общаться без всяких переводчиков, без Интуриста, без
паспортов и даже без виз.
Ну, вполне может быть, подерёмся. И что? Хорошая драка —
один из видов общения, разговора, развлечения. Как хоккей или вонючий бокс…
Тут надо одного дога вспомнить. На даче познакомились. Звали
прямо по породе — Мастиф.
Напротив он жил.
Молчаливый дог, замкнутый. Не знаю, английский там он был,
немецкий или датский. Но мнение выражал только жестами и мимикой. Не лаял
вовсе. Раздражал.
Как-то напоминаю Мастифу, что его предки травили в Северной
Латинской Америке несчастных рабов. И ему должно быть стыдно.
Он — жест хвостом. Уничижающий меня жест: твои, мол, предки
тоже рабов преследовали.
Клевета.
Мы от голой египетской собаки происходим и только медведей
давили. Попробуй-ка медведя задави! А доги от африканского шакала. Потому с
чёрными рабами им и карты были в лапы.
Драка.
Опять промахнулся в первом броске. Рост у этого мастодонта
огромный, а я низкорослый, вот и промахнулся… Вообще-то причина драки другая
была. Мастиф всё у меня спрашивал, почему он так любит людей, почему у него
вроде бы как расстройство желудка начинается, когда хозяин куда-нибудь уезжает?
Сколько раз ему объяснял! Не понимал, бестолочь. Талдычу
ему: «КОГДА МЫ, СОБАКИ, ОЩУЩАЕМ ЛЮБОВЬ К ЧЕЛОВЕКУ, ТО ЧУВСТВУЕМ СЕБЯ СОБАКОЙ,
НАСТОЯЩЕЙ СОБАЧЬЕЙ СОБАКОЙ. А КОГДА МЫ ОБЩАЕМСЯ ДРУГ С ДРУГОМ, ТО НИКОГО С
ТАКОЙ СИЛОЙ НЕ ЛЮБИМ И ПОТОМУ СОБАКАМИ СЕБЯ НЕ ЧУВСТВУЕМ!» Вот и весь фокус! Я
вот Клавдию Агафоновну без всякой корысти люблю, а Хильду, например, уже с
корыстью — употребить её хочу, сучку этакую! Или того же Мастифа почему я
любил? Потому, что всегда с ним подраться мог, удовлетворить врождённый
инстинкт и клыки поточить! С Клавдией Агафоновной мне и в голову не придёт
драться. Ну, не за овсянку же я её, скрягу безобразную, тогда люблю? У неё,
кстати, в шестом томе Достоевского сберкнижка лежит, а на сберкнижке тысяча
семьсот шесть рублей с копейками — могла бы мне и отбивные покупать… А я люблю,
потому что чувствую себя при этом настоящей Собакой. А Собака — это звучит
гордо!
Почему Мастиф такой простой вещи понять не мог?
И у нас получилась психическая несовместимость при наличии
взаимной потребности друг в друге и даже дружеских чувствах. Такое и у людей
бывает.
А кончилось трагически.
Ну, сперва сцепились в обыкновенной драке. Хозяин Мастифа
опытный офицер был, подполковник десантных войск. Сразу выломал доску из забора
да по нам и врезал. У меня челюсти разжались, и мы с Мастифом нормально
разошлись, не имея друг к другу никаких претензий. Дело в том, что когда у нас,
боксёров или бульдогов, получается повторный стресс, то челюсти легко
разжимаются. Первый стресс у меня был, когда мы схватились. Второй, когда мне
доской попало между ушей.
Конечно, про эту драку Клавдия Агафоновна тоже рассказывает
фантастические глупости. Мол, участковый совал её кисе в пасть топор-колун с
одной стороны, а подполковник с другой стороны совал мне в пасть дуло
пистолета. И я на всё это только жмурил глаза и сопел носом. Опять враки. Когда
тебе в пасть суют наган или топор, то повторный стресс бывает ещё сильнее, чем
от доски. Тут уж и последний атавистический и дефективный щенок челюсти
разожмёт.
А что на самом деле получилось тогда плохо? А то, что
Клавдия Агафоновна — мелкая женщина — написала в политотдел на полковника
донос. Так, мол, и так, рядом с её дачей проживает кадровый военный с
баскервильским мастодонтом. Полковнику: «Вы советский офицер и, будьте любезны,
если уж имеете собаку, то чтобы это была нормальная, человеческая собака, а
мастодонта — отставить!» Тот, конечно: «Слушаюсь!» И отдал Мастифа безо всяких
денег одному всемирно известному пианисту — там же, в Репине. А сам купил
болонку и уехал на Дальний Восток в десант.
Мастиф дважды от пианиста убегал.
Всё подполковника искал.
Переживал мучительно.
Ловили.
Привык.
Пианист был хороший человек, отличный музыкант и горький
пьяница. Мастифа полюбил. И Мастиф к нему со временем привязался.
Однажды дочка пианиста отобрала у папы деньги, чтобы
сохранить ему здоровье и чтобы он «не добавлял».
Пианист дождался, когда дочь уйдёт в филармонию, вытащил
из-под дивана чемодан и полез на чердак. Там у него пустых бутылок было на сто
рублей. А у Мастифа на чемоданы выработалась отрицательная установка. Все доги,
если честно говорить, глуповаты. И Мастиф заволновался, когда хозяин с
чемоданом вызвал знакомого таксёра Васю. Понять, что пианист едет только
бутылки сдавать, он не смог. Ну, взвой тогда, цапни хозяина за брюки, закати
вообще истерику, как это Клавдия Агафоновна в нужный момент всегда делает! Так
нет! Мастиф внешне изображал этакое безразличие.
Вероятно, он всё-таки английский дог был. А сам решил, что и
новый хозяин его бросил навсегда.
Когда пианист вернулся с поллитрой, Мастиф лежал возле
калитки. Отнялись задние лапы. Паралич.
Не знаю, отравили или застрелили его. А потом похоронили у
дальней ограды участка. И когда мы с Клавдией Агафоновной приезжаем на дачу, я
всегда навещаю Мастифа, хотя там воняет известью…
Да, о чём я?
О том, какая унизительная история случилась в воскресенье
утром.
Я радостно обходил двор, нюхал запахи и вспоминал кое-что из
прошлого. И вдруг Барсик:
— Ну что ты здесь крутишься, как электрон на орбите?
Твою Хильду вчера водили на случку к Пирату. У него, между прочим, медалей ещё
больше, чем у тебя.
Весенний свет померк в моих глазах.
— Она натянула тебе нос не только с Пиратом, —
сказал Барсик. И спрыгнул с поленницы.
Кровь приливала к белкам.
Губы вздрагивали.
Почувствовал: ветер обдувает клыки, сушит на них слюну.
— Медалированный скот, выйдем на улицу, —
предложил Барсик угрюмо.
Зарычал и ударил задними лапами по земле. У меня
действительно четыре лауреатских медали есть. А кошкам их не дают. Отсюда и
зависть, и недоброжелательность.
Барсик метнулся в подворотню.
Я уже не имел возможности проанализировать альтернативы
поведения из-за слишком высокого эмоционального возбуждения.
Прыгнул за Барсиком.
Он в подворотню и на улицу — к скверу возле церкви.
Он несся как угорелый, как будто его выкупали в валерьянке.
Но я уже близко видел светлые подушечки его негритянских, чёрных лап. Брызги —
мне в морду. И — бах! Он промчался между прутьями ограды, а я застрял в них
широкой грудью.
Горько было мне. Потому ещё было так горько, что застрял я
под самой вывеской:
«ВХОД В СКВЕР С СОБАКАМИ СТРОГО ВОСПРЕЩЁН!»
|