Это было на Дальнем Востоке. В феврале 1942 года наш пехотный полк находился в резерве. Жизнь шла обычным порядком. Медицинская рота, как и весь полк, занималась военным учением. Санитары тренировались, накладывая друг на друга марлевые повязки, грузили на подводу «раненых», лечили заболевших солдат.

... В ту морозную, снежную ночь мне не спалось. Я смотрел на огонь печурки, стоявшей посередине землянки. Неожиданно открылась дверь и вместе с морозным паром в землянку ворвался солдат Абай. В руках держал завернутого в полушубок маленького, только народившегося жеребенка. Он положил свою ношу возле печурки, посмотрел на меня: «Совсем плохо, товарищ капитан,— мать помирай». Знал я, что совсем исхудавшая кобылица не выдержит такого испытания, погибнет. Положение было трудным: землянка—маленькая, народу много, как-то посмотрят солдаты на нового жильца? Ладно, утро вечера мудренее.

Поджав ноги калачиком, как часто делают казахи, Абай сел рядом с жеребенком, который время от времени сучил ножками, старался встать, но бессильно опускался на землю. Абай молча смотрел на пламя, которое выбивалось наружу из открытой дверцы, подкладывал дрова. Иногда он гладил шею жеребенка, говорил какие-то слова, цокал языком. Седой коренастый казах до войны работал на конзаводе табунщиком, любил лошадей и степь с ее белым ковылем. Он был превосходным наездником, надежным кунаком. Но из-за плохого знания русского языка выглядел молчаливым и застенчивым.

Всю ночь Абай не спал. Утром солдаты окружили жеребенка. Абай стоял в стороне. Он внимательно следил за тем, как его товарищи реагируют на появление в землянке неурочного «гостя». На одних лицах было написано равнодушие, другие нагибались, проводили рукой по высохшей шерстке, ласкали животное. Большинство восприняли присутствие жеребенка как должное. Понимали — на улице лютует мороз. Только солдат, по кличке Хмырь, подошел к жеребенку и, подсунув носок сапога под его голову, грязно выругался и пнул ногой:

— Выбросить эту дрянь на мороз, и все дела! Неожиданно для всех скромный, сдержанный Абай подскочил к нему, вцепился в его шинель и весь затрясся:

— Ты, ты Хмырь, ты маленького обидел. Ты злой, ты... очень плохой!

— Что! — сказал Хмырь, — я плохой?

Он схватил Абая за шиворот. Этот верзила мог сломать кого угодно, но в единый миг юркий и ловкий Абай провел борцовский прием, и Хмырь, «вякнув», тут же лежал на земле. Разъяренный, он опять бросился вперед — и также быстро был повержен. Солдаты засмеялись и медленно разошлись.

Новому «жильцу» отгородили место в углу. Там всегда было чисто и сухо. Ухаживали за ним, как за ребенком: поили, кормили, мыли. Полюбилась солдатам эта маленькая кобылка. Приносили ей с кухни суп, хлеб, сахар.

Весной, когда земля оттаяла и березы стали покрываться зеленью, вышел на волю и гнеденький жеребенок. Яркое солнце, необычный простор настораживал и его, и он, как к матери, прижимался к Абаю.

Кличку четвероногой воспитаннице дал фельдшер. Однажды он увидел как солдат занимается с жеребенком и, подняв указательный палец кверху, воскликнул: «Ризома!». В переводе с латинского «Ризо» означало «корень». Абаю понравилось незнакомое слово. С тех пор малышку стали звать Ризомой.

Абай все свободное время проводил с лошадкой. За короткий срок он научил ее приветствовать военных. Идет мимо солдат или офицер в форме — и Ризома начинает троекратно опускать голову чуть не до земли. Видя, как она это делает, озлобленный Хмырь съязвил:

— Ишь ты, офицерам кланяется ниже, подхалимка, а по моему должна приветствовать всех одинаково.

На завтрак, обед и ужин лошадь ходила в столовую вместе с санротой, держась поодаль. Терпеливо ожидала, когда поднесут ей наполненный супом котелок.

В три года это была сложившаяся красивая кобыла, которая могла выполнять самые различные поручения своего тренера. Она была послушна и дисциплинированна, бежала без повода за Абаем, держась его левой руки. На занятиях выносила из «боя» условных раненых. Она ложилась рядом с бойцом, он с «трудом» садился на нее. Она тихонько поднималась и, подчиняясь поводьям, шла в нужном направлении.

Ризома могла часами стоять без привязи там, где ее поставили. Кроме Абая, в это время никого не подпускала. Оскалив зубы и прижав уши, она молниеносно разворачивалась крупом, угрожая задними ногами. В повозке ходила легко, без принуждения. Приветствовала солдат только в форме, а если они были без гимнастерок — «здороваться» не желала.

Но основным ее достоинством была резвость: она срывалась с места молниеносно. Понукать ее было не надо— стоило встать на стремена, корпус нагнуть вперед, миг,— и она скачет впереди других лошадей.

День Победы полк встретил в сопках. Трудно описать то ликование, которое охватило нас. Впервые дальневосточники вздохнули полной грудью.

Наступил август 1945 года, учения продолжались. Солдаты настойчиво отрабатывали наступательный бой, бой в темноте.

... Ночь. Моросит мелкий дождик. Все как обычно, и вдруг:

— Тревога!

Несколько минут — и полк двинулся в темноту. Шли вперед с опаской. Места были незнакомыми: горы, болота, реки. А главное — недобитые самураи оказывали сопротивление, то там, то здесь обстреливая нас.

Медрота шла замыкающей. Впереди был я на Ризоме, Абай и санинструкторы на повозках. Наша задача — найти безопасные места для оказания медицинской помощи солдатам.

Какую большую услугу оказывала нам Ризома! В стороне от дороги, где трудно пройти с носилками, она как по команде ложилась возле раненого, тот садился на нее и добирался до «белых халатов». А Ризома шла за другим. Иногда на ее спине было по два человека. Она несла их легко, мягко, осторожно. И казалось, после того как санитары снимали с нее солдат, облегченно вздыхала.

Последние сутки прошли спокойно. Обстрелы стали редкими. Да и мы уже научились быстро ликвидировать небольшие группы самураев.

Комбат шел впереди колонны. Разведчиков было не видно.

Вдруг, справа от шоссе поднялись несколько цепей японцев. Они молча, держа наперевес винтовки, шли колонне во фланг.

Я даже не успел осмотреться. Неожиданно для меня комбат рванул назад к хвосту колонны. Делая умело прыжки, побежал за ним и я. В середине колонны шли батальонные минометчики. Добежав до них, громким голосом комбат закричал: «Минометы к бою1» Миг, и одна за другой полетели мины. Впереди послышались автоматные и винтовочные выстрелы. Продвижение остановилось.

Багровое солнце скрылось за сопками. Санитары выносили раненых. Мне пришлось заняться их эвакуацией, организовывать приемку.

Начали занимать позиции. Вперед опять были посланы разведчики. Ночь была светлой, теплой. Сотни звезд мерцали в небе.

К утру не вернулся ни один разведчик. В бинокль были видны окопы, пулеметные гнезда. Но о противнике мы еще ничего не знали. Еще с вечера комбат просил, чтобы к нам из штаба прислали артиллерию. Ждали ее подхода.

Неожиданно из-под моста скользнул световой луч — зайчик от зеркальца. Связисты угадали в нем передачу азбукой Морзе. Легко читалось: «Тяжело ранен, имею карту офицера с нанесенными огневыми точками». Ему ответили: «Следи за нашей передачей». К счастью, рядом со связистами оказался Абай. Он стремглав побежал разыскивать комбата. Запыхавшись, подбежал к нему:

— Товарищ майор, можно раненого таскай сюда?

— Каким образом?

— Я посылай Ризому. Только он белое рядом стели. А когда сядет верхом, пусть крепко держись.

Решение было неожиданным. Очень хотелось выручить раненого. Как наставлял Ризому Абай, что говорил ей — никто не знал. Только все увидели, как спокойной рысью оседланная лошадь бежала по дороге к мосту. Видели это и японцы, но на нее не обратили внимания, часто можно было видеть в то время бесхозных лошадей.

Возле моста остановилась. Медленно стала ложиться. Единый миг, и она уже несла раненого к нам. Опоздали японцы — их пулеметные очереди не достали Ризому.

Подошла артиллерия, и по целям, засеченным на офицерской карте, все огневые точки были уничтожены.

А что с Ризомой? Ничего. Она в стороне от дороги с удовольствием уплетала овес. На Абая писарь заполнял наградной лист.

Около одной из железнодорожных станций полк был остановлен. Пришел приказ грузиться в вагоны. Платформ не было. Делали дощатые настилы для полковых лошадей. Лошади храпели, но в вагоны не шли. Только Ризома, хотя и с большой опаской, без повода, слева от Абая, первая зашла в вагон. Абай вышел из вагона—она за ним. И снова в вагон. Теперь за Ризомой шли другие лошади.

На больших скоростях наш эшелон шел асе вперед. Шел без остановок. Потом была—3-дневная передышка, и началась погрузка войск в океанские транспорты. Гигантская посудина была ненасытной. Люди, артиллерия, танки, лошади шли и шли вовнутрь, казалось, тому не будет конца. Подходили новые колонны, и они быстро скрывались в трюмах.

Трап, через который погружали лошадей, был подвижен. Волна поднимала корабль и с ним поднимался трап. Лошади шарахались, бились и только Ризома пошла за Абаем: шея вытянута вперед, согнутые ноги дрожали. И вновь она служила поводырем для остальных лошадей,

Высажен полк на сушу. И снова—в бой. Ризома продолжала выносить из боя раненых, а затем ее запрягали в повозку, и лошадь, выбиваясь из сил, везла солдат по проселочным дорогам в медсанбат.

По окончании боев полк отвели на юг острова, в небольшой город. Началась демобилизация. Уехал Абай, награжденный орденом Красной Звезды и медалями. Нашлась замена и мне.

Ризому еще раньше передали в местный леспромхоз. Я поехал туда — не мог не проститься с верным другом. На зеленой полянке, куда меня привел директор леспромхоза, паслась Ризома, а рядом с ней — маленький гнеденький жеребеночек.

— Отец у него чистокровный, — улыбаясь, сказал директор.

Я подошел вплотную. Увидев военную форму, лошадь трижды поклонилась мне. Было до слез грустно расставаться и в то же время радостно, что у Ризомы есть сын.

Война кончилась. Жизнь продолжалась.