Николай КРАСНОВ — автор нескольких поэтических сборников, повестей и рассказов. В основу его новой повести положены события, связанные с историей 4-го кавалерийского Кубанского казачьего корпуса.

В начале весны казачий кавалерийский полк, изнуренный долгими боями, вывели на «ремонт». Принимали и распределяли пополнение: людей—кого в сабельники, кого в пушкари, кого в шорники, кого в швальню, так же и лошадей — по их силе и .способностям.
Вектор томился, привязанный в стойле. Возле него с утра до вечера сновали казаки — окликали, протягивали лакомства. Голоса были чужие. Как ни ластились, никого к себе не подпускал.
Другие кони счастливее — одного за другим уводят их на выгон, откуда слышатся людские голоса, топот мчащихся на галопе лошадей, заливистое ржание. Вектор кричит, но нету ему отклика, желанного, одного-единственного. И оттого коню ничто не мило — вода кажется несвежей, сено отдает прелью, от овса противно пахнет мышами. Он ярится, разбрасывая корма по деннику, хватая зубами все, что ни попадется - перегородки, прясла, валяющуюся под ногами торбу, норовя каждого, кто бы ни подошел, лягнуть, укусить, и день ото дня худеет все более. Им перестали интересоваться. И только ветеринар, толстоватый, пахнущий карболкой и какими-то мазями, досаждает частыми визитами. Дончак терпеть не может все эти осмотры, уши его прижаты, мышцы напряжены, и если б фельдшер не увертывался, вцепился б ему в плечо зубами, рванул бы со всей силой.
На вопросы, что с конем, он недоуменно пожимает плечами:
— Внутри у него что-то... Пропащий!.. Однажды в дверях конюшни фельдшер появился с высоким, тонким в поясе, молодым казаком.
— Вот все лошади. Выбирать нечего. Говорю тебе, как другу.
Высокий те остановился на пороге, как многие до него, а, взяв жменю овса из кормушки, пошел вдоль стойл. Вот он бросил щепотку овсинок на одну лошадь, на другую, те не шелохнулись, словно ничего не случилось, продолжают хрупать сено. Очередь дошла до Вектора. Всего лишь одно зернышко угодило ему на спину—он нервно вздрогнул, вскинул голову, оглядываясь. Высокий стоял, не сводя с дончака радостно-удивленных глаз, с поджарых его боков, впалых, давно не знавших щетки. Стоял и думал: какой заброшенный, запущенный конь. Вектор вслушивался в голос, ласково называвший его по имени, и что-то зашевелилось в его душе, дорогое, давнее, полузабытое, но голос был чужой. От прикосновения он вздрогнул всем телом: столько было в погладившей его руке той давней, полузабытой нежности. Даже любопытно стало, захотелось рассмотреть повнимательней, кто же это такой, «не Хозяин ли?»—дончак изогнул шею, уставился подобревшим глазом на кавалериста и чуть слышно, лишь одними краешками губ, заржал.
— Этого коня я беру! — сказал решительно парень.
— Да ты что, Гуржий? — воскликнул фельдшер. — Он же больной, никуда не годный! Или не видишь?
— А заметил, какой он отзывчивый? Овсинку, и ту почувствовал!
— Он же ничего не ест! Злющий, как зверюга!
— Понять его можно. Видимо, давно уже без хозяина. Тоскует. Застоялся.
— А может, он дурноезжий! Намаешься ты с ним, хлебнешь горюшка. Попомни мое слово!..
Но никаким наговорам молодой казак не придал значения.
— Беру!
— Ох, и упрямый ты, Гуржий!.. Ну, как знаешь.
Теперь каждое утро для Вектора начинались с ожидания Хозяина. Чуть заслышит его шаги, вскрикивает .нетерпеливо. А если голос раздастся, готов оборвать повод и мчаться навстречу. Его волнует даже всякий чужой оклик: «Гуржий!», всякое упоминание этого имени в разговорах казаков.
Гуржий заглядывает в кормушку и горбу, приговаривая: «Молодец, весь корм проел!», и начинает чистить. От прикосновения конь изгибает шею, следя за движением рук Хозяина. При этом он видит свои бока, пополневшие за эти несколько дней, как подружился с человеком. Хоть корма все те же, но как они теперь вкусны! Раньше он весь овес рассыпал по полу. Хозяин, заметив эту дурную привычку, стал давать зерно в торбе, постепенно увеличивая порцию, и сколько б ни дал, Вектор выбирает все до единого зернышка. Гладкий стал. Волосы, что висели на груди, исчезли, шерстка стала мелкой и густой, круп залоснился. Дело идет на улучшение. Это и по Хозяину заметно: за чисткой он балагурит и насвистывает что-то веселое.
На корде Вектор бегает с удовольствием. Сначала на кругу ничего не было, затем появилась жердочка, положенная поперек. Недоумевал: к чему она? Перемахнул, чуть тронув ее для контроля, задним копытом. Хозяин тут же подошел, похлопал рукой по изгибу шеи, приговаривая привычное «оле, оле», и дал корочку хлеба. Понял: в чем-то угодил ему, иначе бы не приласкал. В другой раз жердочка оказалась повыше — Вектор прыгнул и опять получил корочку хлеба. Благодарность подбадривала, и конь прыгал через препятствия все охотнее. Стал доверчивей: с Хозяином ему нечего бояться.
Дончак многому научился. Умеет ложиться: почувствует настойчивое подергивание повода и шпору под правым боком, останавливается, подгибает ноги и, как только Хозяин сойдет с седла, валится набок, откидывая голову на траву, — замрет, не подавая признаков жизни, а Гуржий тем временем, лежа за ним, ведет огонь из карабина.
Стрельбы дончак сначала жуть как боялся. Выстрелит Хозяин, сидя в седле, а он метнется, не зная, куда бежать, готовый сбросить всадника. «Оле, оле!»—слышал и смирялся. Новый выстрел — и вновь успокаивающее «оле, оле!». Понял, что никакой угрозы нет.
Слушаться человека — дело .немудреное. Лошадь понятлива, а если слова сказать не может, то ведь и люди, видимо, не все умеют делать, если уж не могут без коня обойтись. Лошадь безотказна — пожалуйста, запрягайте, наваливайте тяжести, скачите верхом. А случится беда — из воды вытащит, из огня вынесет, и все бескорыстно, лишь бы только люди понимали своего молчаливого и верного четвероногого друга...
Однажды на утренней разминке Вектор вдруг слышит голос, когда-то окликавший его с неторопливой нежностью, по которому в глубине души испытывал постоянную тоску. Он вздрогнул и вырвал повод. Хозяин, удивленный его поведением, замахнулся было плетью, но, увидев спрыгнувшую с брички и поспешившую к ним девушку в военной форме, вовсе опустил поводья.
— Это ты, Векторушко? Узнал!
Наташа поднесла руки к губам коня, прижалась щекой. Запахи от нее удивительные — хлеба, луговых цветов, свежего ветра и тепла. Достала из вещмешка половину домашнего лаваша, кормит и гладит, шепча что-то ласковое, а глаза у самой полны слез.
Гуржий спешился, смотрит в растерянности.
Кажется, только тут она и очнулась, заметив парня, — быстро утерлась кулачком, встряхнула кудрями, улыбнулась и сказала, что это лошадь из ее родного колхоза.
К лагерю они шли все вместе...
...Бой застал конников врасплох. Только что из ночного налета, не успели пополнить боеприпасы, как всполошили всех крики командиров:
— Противник идет на прорыв!... Задержать любой ценой! ...По коням!..
Из облачка на бугор выкатились черные домики и, выбрасывая с оглушительным грохотом снопы пламени, по- ползли с утробным ревом по неубранному пшеничному полю. За ними в дыму мельтешат серые людские фигурки. Командир эскадрона поднял саблю: немой приказ «внимание». Скомандовал:
— За мной—марш!
Хозяин пришпорил, но это было лишним. Вектор и сам понял, что надо делать.
Эскадрон развернулся в боевой порядок. С гиканьем и свистом, с шашками наголо—понеслись. В прыжках перелетают через кусты и канавы: клинки поблескивают, мелькают кубанки да полощутся за спинами всадников красные башлыки, только и слышишь топот коней, лязг железа, треск и грохот начавшегося боя.
— Гуржий, атакуй крайнего! — команда командира.
Жутко Вектору, давно .не встречавшемуся с татками и прежде всегда убегавшему от них, идти сейчас на сближение с движущимся чудовищем. Хозяин пришпоривает, гонит, принуждает скакать к нему сбоку ближе, ближе. От железа пышет жаром, как от кузнечного горна, шибает в ноздри душным керосинным перегаром.
Гуржий кидает одну гранату, другую, взрывы сотрясают танк, но он продолжает двигаться. Какое-то время они мчатся на огнедышащее страшилище. Инстинкт подсказывает Вектору остановиться, но грохот железа был ужасен, обезумевший дончак взвился на дыбы и, визжа, заметался среди пляшущих языков пламени и раздирающих уши разрывов. Когда опомнился, предстала пред ним картина боя: пылающие, как стога сена, танки, кони без людей, люди без коней.
«А где Хозяин?». И, призывно крича. Вектор скачет обратно.
С ним делят судьбу многие кони, и как где появится человек, мчатся к нему наметом. Мало-помалу Вектор приблизился к месту, где оставил Хозяина. Танк стоял без признаков жизни, вокруг него было черно, по полю шла жаркая волна огня.
Слабый голос не столько услышал, сколько он ему почудился. И помчался на голос, улавливая в удушливом от дыма ветре знакомый запах. Сперва он нашел кубанку Хозяина, а за увалом и его самого. Гуржий лежал, корчась от боли. Его плечи и грудь под изорванной черкеской были красны. Шевельнувшаяся рука тоже была вся алой, и это пугало.
— Оле, оле!—зашептал Хозяин. Вектор покорно склонился к нему, выражая сдержанно-тихим ржанием свою любовь. И тут же почувствовал, как знакомо натянулся ловодок. Казалось, сейчас Хозяин встанет, но он только застонал еще громче. Слабое подергивание повода и шепот «оле, оле!» сперва не были Вектору понятны, он недоуменно тряс головой, пугливо ржал и скреб копытом землю, и наконец понял: Хозяин просит его лечь. Он мягко опустился. Сейчас же добрая рука потрепала его по холке нежно и благодарно...
К своим конь вез его поперек седла. С плачем встретила их Наташа. Старик Побачай и подоспевшие казаки помогли снять раненого. Наскоро перевязав, занесли его в санитарную машину, тут же отошедшую. Он только и успел крикнуть.
— Поберегите коня!..
От новичка добра не предвиделось — дончаку это было ясно. И если он к себе подпустил его с седлом, то только потому, что труба пела свое сердитое «ра-ра-ра», воспринимаемое Вектором, как зов того высшего, неизбежного, всемогущего и лошадиным умом непостижимого, что оторвало людей и коней от привычного дела, от родных сел и станиц и теперь властвует .над ними, обрекая скакать сквозь грохот и огонь.
А неприязнь осталась. Более того, она все сильней. Чужой чадит махоркой. Чистить примется—одно мучение: не догадываясь, когда коню больно, когда щекотно. Из-за этого всякий раз возникают потасовки, и Вектору достается плетью. На проверке дадут Чужому нагоняй за грязь и нерадивость, он после каждого такого разноса злость свою срывает на коне, больно стегая его хлыстом. То забудет накормить-напоить, то воды принесет нечистой. «Не хочешь? — буркнет. — Ну, как хочешь!» А жажда мучает, еда не идет. Седлает кое-как. Не то что Хозяин — у того все подогнано, тщательно проверено, аккуратно привьючено, приторочено.
— Не забувай его годуваты. Вин же тебе возе. Спасиби кажи! — наставляет Побачай парня.
— Обойдется! — усмехается Чужой, дохнув в глаза коню клубок табачного дыма.
Дальнейшего их разговора Вектор не слышал: его вниманием завладевает звук шагов, все четче и четче доносящийся из дальнего конца конюшни. Так ходит только один человек — «Хозяин!» И дончак вскрикивает обрадованно. Из двух сотен коней никто не подал голоса, только он один ржет, не переставая, пока Гуржий идет эти полтораста метров от двери до его станка.
— Оле, оле, милый! Ну, как ты тут?
Вектор тянется губами к лицу, груди и рукам Хозяина. Ревниво косится на Побачая, поспешившего с объятиями к любимцу эскадрона.
По лошадиному разумению Вектора, все так и должно быть: вернулся Хозяин — вернулась прежняя жизнь-, с людской добротой и веселостью, снова рядом ласковая Наташа. И ни к кому нет у него сейчас неприязни: друзья Гуржия — его друзья, да и заглянул Гуржий в первую очередь не к своим приятелям-казакам и даже не к Наташе, а к нему, своему боевому коню.
Побачай приносит какой-то сверток.
— А це—твоя казачья справа.
— Мой клинок! О, дядько! Вот удружил!.. Я-то думал:
не видать мне моей сабли. Спасибо тебе!
Вложив клинок в ножны и толчком руки дослав его, Гуржий заносит свое имущество в станок, вешает на крюки. Затем, развязав вещевой мешок, наделяет всех гостинцами: казаков—пачками папирос, Наташу—конфетами и пряниками, которыми она тут же начинает угощать Вектора. А разговор не умолкает.
Проводив друзей, а затем и Наташу, Гуржий, весело посвистывая, занялся уборкой в станке. «Оле, оле!»—заигрывает с конем, поглаживая его, задавая корм. И конь благодарен ему за ласку, за каждое прикосновение руки, за каждую былку из принесенного им вороха сена. Они переглядываются непрестанно, не нарадуются своей встрече.