Он невысокого роста, но строен, прям и крепко сложен. Серые глаза его посажены несколько близко к носу, но в них зоркость и смелость. Движения точны и гибки. Руки у него маленькие, но даже при обычном осторожном пожатии чувствуется их тугая упругость, сталь(вспомните толстовского троечника Балагу).

Он прекрасный собеседник; рассказ его жив, быстр и в меру насыщен содержанием. Только у русского, очень, совсем, насквозь русского человека, говорящего о своем привычном и любимом деле, можно заметить такую точность определений и чистоту языка, такую сжатую свободу речи и легкую послушность необходимых слов. Разговор с ним тем еще приятен, что он мало говорит о себе и совсем ничего о своих успехах на ипподроме; разве вытянешь из него насилу-насилу...

Благодаря этой-то личной скромности рассказ наездника так значителен и занимателен. Это история русского коневодства и коннозаводства; это история русского рысака от старинных великих орловцев 1 Сметанки и Барса до чистопородных хреновских, наконец, до нынешней метизации голубой орловской крови с сухой и терпкой кровью американского рысака; это история великих охотников рысистого бега.

Первый, кого вспоминает Николай Кузьмич, это московский лошадиный барышник Илья Бырдин 2. Во времена Бырдина мой наездник еще и не родился на свет божий, а мне, пишущему эти строки, было тогда лет пять-шесть не более, но имя Бырдина я успел удержать в своей памяти. Кроме торговли конями, Бырдин держал свой собственный завод 3 и пускал лучших лошадок на бега, не так ради денег — призы тогда были игрушечные, — как из честолюбия.

Бырдин был старообрядец, ходил в поддевке, сапоги бутылками, волосы острижены под горшок. Ни для кого не менял свои манеры.

— Бега в ту пору, — говорит И. К. Черкасов, — были примитивные. Происходили они не на Ходынке, а на Пресне, на пресненских прудах, что против Зоологического сада. Не было тогда ни сулки, ни американок, ни обер-чеков, ни бандажей, ни наглазников; летом гонялись на дрожках, зимою — на легоньких санках.

— После бырдинских, извините за выражение, мифологических времен, — так продолжает беседу И. К. Черкасов, — пошло вскоре рысистое русское дело вперед огромными шагами, точно надело семимильные сапоги-скороходы. Строже стал учет резвости, дойдя от четверти секунды до восьмых долей. Беговые дорожки становились с каждым годом все точнее и ровнее. В Москве бега с Пресни перешли на Ходынское поле; в Петербурге — с Невы на Семеновский плац. Беговые дрожки и санки отошли в область преданий. При мне уже на дрожках ездили только приказчики хлеборобных губерний, а на легоньких санках извозчики да купеческие сынки в Коломне и Серпухове. Установился для состязаний тип американской двухколески на высоком и низком ходу, с крошечным сиденьем-блюдечком, с цепью стальных шариков в колесной втулке для легкости вращения, как у велосипедистов, с гуттаперчевыми шинами. В такой американке всякий лишний вес расчетливо удален прочь, и эту двухколесочку свободно может катить по беговой дорожке веселый семилетний карапуз. Дуговая запряжка и четыре колеса остались на бегах только так, в виде поблажки, в последних заездах для городских экипажей.

Появились на русских ипподромах наездники-американцы. Высокая марка! Они нашим отечественным русопетам сначала могли пятьдесят очков вперед давать. Заметьте, нарочно упираю на слове "сначала”. Американцы, зорко приглядевшись к русскому рысаку и русскому наезднику, высказали о них хотя и суровое, но все-таки очень лестное мнение: "Если бы у нас в Америке,—говорили они,—выработался такой драгоценный беговой материал, как ваш орловский рысак, то мы давно уже показали бы миру настоящие чудеса во всех рекордах. И наездники русские—в большинстве превосходные, замечательные наездники. У них и любовь к делу, и физическая сила, и чуткая гибкость рук, и несравненный глазомер, и удаль, и находчивость, и зоркость, и понимание лошади. Но, к сожалению, обоим—и коню, и ездоку—не хватает одного пустяка: той тренировки, какая в Америке уже ведется десятилетиями”.

Лошадь требует постоянной работы над нею, работы терпеливой, настойчивой, планомерной и строгой. Все ее усилия в беге должны быть механически направлены к трем практическим целям; быстроте, выносливости и долгому дыханию. Красота на заднем плане.

В самом деле, поглядите на чистопородного орловца. Что и говорить, писаный красавец! Рост огромный, сам серый в темных яблоках, голова — загляденье, глаз огненный, белый хвост до земли. Словом, картина, пряник! А как он бежит: шея круто собрана, передние ноги на ходу он выбрасывает круто вверх, чуть не до морды, да еще вышвыривает их от колен в бока. Жирные мяса трясутся, селезенка ёкает, снежные комья так и брызжут в стороны. Восторг!

Но, однако, шея, собранная колесом, мешает воздуху свободно проходить в легкие. Вычурное выбрасывание ног вверх и в стороны заставляет лошадь тратить силу и энергию на ненужные непроизводительные усилия. Трясущиеся мяса вместо мускулов—только лишнее бремя...

Поглядите теперь, как бежит лошадь с американским тренингом. Первое, что поражает, — это необычайная легкость ее хода. Спина прямая, шея и голова вытянуты почти горизонтально. Вам кажется, что копытом она как будто не опирается на землю, а лишь отталкивается от нее. Издали какая-то козлиная или собачья рысь и, главное, совсем неторопливая, а между тем с каждым этим непринужденным посылом ноги вперед американец пожирает сажени и свободно обходит пламенного топочущего орловца, несмотря на то, что, глядя со стороны, орловец — весь полет, стремление, буря!..

И наружность у американца неважная. Как бы клячеват он, ребра можно все пересчитать, но когда увидишь под тонкой кожей стальные рычаги его плечей, и выпуклые длинные мускулы ног, и все это сухое тело-машину, в которой нет ни капли жира, тогда поймешь, что в лошади, кроме лубочной красоты, может быть и красота, восхищающая сердце истинного спортсмена.

То же и о наездниках. Наездник должен не только лошадь, но и себя самого держать в постоянной тренировке. Вот, например: в Москве было несколько толстозадых наездников, которые, кроме того, одевались в очень тяжелые путаные одежды. Им, видите ли, казалось, что вес важен только для скаковой лошади и что для беговой разница в весе — пустяки. Нет, настоящний наездник никогда не должен забывать, что каждый сброшенный с его веса фунт — это прибавка одной десятой секунды к резвости в результате.

Еще: настоящий наездник, готовя лошадь к бегу, никогда не позволит себе лености, небрежности, пропуска времени и надежды на это дурацкое русское "авось” или "а вдруг”, вместо спокойной и надежной уверенности в том, что лошадь вполне готова к состязанию.

И еще: выезжать на беговую дорожку никогда не следует пьяным или выпившим. Тут дело не во вреде для здоровья, а в том, что под влиянием вина, хотя бы у тебя и была голова ясной, ты все-таки мозгом и нервами совсем не тот человек, который вел подготовительную работу с лошадью. Пусть ни один человек на ипподроме—если ты крепок — не заметит твоего состояния. Лошадь непременно заметит! Они в привычках не только постоянны, но и упрямы, и перемены в руках, в посыле, в голосе и в запахе не любят, И они нервнее любой драматической актрисы.

Помнить должен еще наездник, что лошадь гораздо щедрее, чем человек, одарена инстинктом и физическими чувствами. Правда, человек ее часто превосходит зрением, иногда и рассудком. Но слышит лошадь лучше кошки, обоняет тоньше собаки, к ходу времени и к переменам погоды она чувствительна не хуже петуха; в памяти мест, событий и впечатлений нет ей равного на земле животного, чувством темпа она обладает в такой же степени, как цирковой жонглер или первоклассная балерина. Кроме того, она еще нервна, мнительна и пуглива, но при хорошем воспитании и уходе она может сделаться и бесконечно доверчивой, и бесстрашной, и логичной. И надо дельному наезднику не забывать и того, что лошади, в сущности, совсем не свойственна рысь. Натуральные ее аллюры — шаг и галоп; недаром у нее задние ноги гораздо длиннее передних (как и у зайца, например; тот даже и шага не признает). Лошади здоровой, молодой, с добрым характером, внимательно обученной и вдобавок находящейся в хороших руках, не только в охоту, но и в наслаждение бежать рысью со скоростью — верста в две минуты. Однако есть моменты, когда хороший рысак, вопреки даже искреннему желанию и полному старанию бежать рысью, невольно стремится перейти в галоп, который был так свойствен его прапращурам в случае соперничества или опасности. Это бывает, например, тогда, когда рядом с ним, голова в голову, ноздря в ноздрю, бежит равный по силам противник с настойчивой мыслью обогнать. Тогда от страстного благородного соревнования лошадь—увы!—мгновенно забывает о тщательном воспитании в чинной рыси, перестает слушаться вожжей, а в результате — галоп, а там и проскачка.

Но бывает и обратное. Встречаются лошади, прекрасные по своим рысистым качествам, но, как говорится, "без сердца”.

Они способны честно и старательно бежать с той предельной резвостью, какую от нее требуют и какую она в силах дать. Но все это только до борьбы. Едва начинает к такой лошади приближаться соперник, она уже волнуется и сдает, а когда противник выравнивается голова в голову, она бросает борьбу совсем.

От множества причин еще может зависеть неуспех бега; лошади нездоровилось, а этого не успели доглядеть; проснулась в дурном настроении духа: видела, может быть, дурной сон; плохо кована и так далее. Кроме того, ее чертовская память! На беговой дорожке ей памятны все места, где она раньше засбоила или была обойдена, или испугалась хотя бы занесенной ветром афиши, или была приведена в порядок хлыстом. А во всех перечисленных случаях, так же как и во многих других, только талант наездника спасет положение. Хороший наездник умеет все чувствовать вместе и одновременно с лошадью. По косящему назад глазу, по настороженно задвигавшимся ушам и еще по какой-то необъяснимой душевной связи с лошадью он чувствует ее волнение, упрямство, неуверенность, замешательство. У него есть много способов выправить и успокоить лошадь, и самый сильный из них— тот, который не передать словами: если хотите, это гипноз, напряженная передача своей воли воле нервного и чуткого животного. Это умеют делать наездники либо родившиеся на свет божий с призванием наездника, либо прошедшие длинный терпеливый искус.

— Мы, русские, — говорит Черкасов, — невольно должны были учиться у американцев, а кто не хотел учиться, тот все-таки подтягивался. Так вот, я и говорю, что для русского рысистого дела наступает какой-то пышный, извините за выражение, ренессанс — новые лошадиные крови, новый прием тренировки, новые рекорды, новые наездники. Конюшни строились с большой роскошью. Денег не жалели. Какие славные имена рождались и блистали на ипподромах: Ирис, Прости, Питомец, Пылюга, Сетный, Крепыш, Зайсан, Летун, Лель, Плутарх, Боярышня...—не перечислишь.

А владельцы! Воронцов-Дашков, Вяземский, Ознобишин, Коноплин, Телегин, Красовский, Лежнев, Богданов...

Вот о Телегине могу говорить без конца. Он был не только страстный любитель и величайший знаток лошадей. Нет, он свою охотничью забаву соединял с пользой и славой России.

Об этом замечательном человеке Черкасов действительно рассказывает с увлечением и почти благоговейно. Да и трудно было бы найти во всей истории русского рысистого спорта другую фигуру охотника, коннозаводчика и лошадиного знатока, хотя бы издали похожую на Николая Васильевича.

Если кто полюбит по-настоящему наше конское дело, то уж это — навсегда, на веки веков. Отстать. нельзя. Можно бросить вино, табак, азартную игру; женщины от тебя сами рано или поздно отвернутся. Но истинного любителя прекрасный вид лошади, ее могучее ржание, ее стремительный бег, ее чистое дыхание, ее бодрый запах будут волновать и тревожить неизменно до глубокой старости, до самой смерти и, я даже полагаю, что и после нее.

Николай Васильевич с детства жил около лошадей. У отца его, отставного ротмистра, был свой завод в Курской губернии. Не очень большой, но заботливо поставленный 4.

Расширить дело старик Телегин не мог. Богаты Телегины были только древними дворянскими предками, да, может быть, и не хватало энергии в возрасте преклонном.

Николай Васильевич по строению ума и по настойчивости мог бы сделать себе большую карьеру в любой отрасли, легко бы мог стать доктором, адвокатом, инженером или” пойти по дипломатической части. Однако лошадь взяла верх. И прекрасно сделал молодой Телегин, что послушался своего призвания, а отец, что не противился душевному влечению сына, и вскоре старик, хотя и> не без некоторого возмущения, должен был сознаться, что молодой отпрыск пойдет далее старой ветви.

Надо сказать, что ихний завод вел, главным образом, серую масть 5. Не знаю, было ли это пристрастие наследием от предков, или старый Телегин, будучи гвардейским кавалеристом, служил в полку, ездящем на серых конях, но он от этой любимой масти не отступал.

Конечно, серые кони очень хороши, когда выступает целый эскадрою этих красавцев под всадниками в полной парадной форме, с трубами впереди. Слов нет, очень нарядны они в городской шикарной упряжке, при голубой, скажем, сбруе. Но скаковые и беговые знатоки этой горячей масти не очень доверяют.

Вот как-то раз отец дознал, что в Орловской губернии, на заводе у Потебни 6, продаются отличные жеребцы на племя. Не то чтобы призовики, но высоких кровей; есть и молодые. И вовсе не дорого. Ликвидирует хозяин дело.

Сам старый Телегин в те дни уже не мог отдавать всего своего времени и всех забот заводу, ибо от паралича отнялась у него вся права” половина тела.

Позвал он сына.

— Ну, Николай, тебе уже 19 лет стукнуло. В лошадях ты толк маломальски знаешь. Теперь тебе пришло время оправдать себя. Надо нам на заводе кровь подновить. Поезжай к Потебне за жеребцом. Смотри, вся будущность телегинского завода в твоих руках. Эх, жаль, что сам не могу поехать с тобой, обезножил.

Но тебе верю. Полагаюсь не так на твои знания, как на твое сердце. Ступай. Вот тебе деньги. Особенно ты не скупись, если приметишь что ладное.

Отправился Николай Васильевич. Приехал на завод. Хозяин знал его по отцу, встретил радушно, все честь честью.

На другой день стали молодому Телегину выводку показывать. Удивительные лошади. Стати и высококровность первейшие. Но вот вывели одного вороного, чуть каракоаенького жеребчика, так лет пяти-шести. Тут у Телегина и сердце зашлось. Ничего подобного он не только наяву, но и во сне не видел. Совершенная красота! Просто сказать: влюбился он в эту лошадь с первого мгновения, с первого взгляда, так же как вот юноша вдруг влюбляется в девушку. Однако и признака не показывал своего восторга, потому что в лошадином, охотничьем деле простота — качество совсем никуда негодное. Интересовался Николай Васильевич больше как будто серыми. Это, впрочем, никого не удивляло; всем было известно, что хотя на телегинском заводе немало хороших лошадей всяких других мастей, но главное предпочтение отдается серым.

Когда же Потебня стал расхваливать своего вороного жеребчика, то Телегин изображал на лице полное равнодушие. Говорил что-то сомнительное о почке, о ганашах, о путовом суставе...

Потебня думал про себя: "Молод еще, неук”.

Но врезался вороной жеребчик до того в воображение Николая Васильевича, что тот и сон и аппетит потерял. Купить? А что отец скажет? Нарочно затянул срок отъезда. Каждый день ходил смотреть проводку, проминку, прикидку; нарочно, чтобы еще хоть глазком на своего возлюбленного взглянуть.

Под конец решился: что бы там со мной ни стало — куплю жеребца.

Хуже смерти на свете ничего не может случиться.

Да ведь и не съест же меня отец?

Однако пора же было и собираться домой. Телегин сказал хозяину:

— Присмотрел я у вас двух, трех лошадок. Но без отца не смею решиться, боюсь маху дать. Вот отдам подробный отчет папаше, и уж там, как ему заблагорассудится, так, значит, и будет. Потом как будто вскользь:

— Вороного вашего жеребчика я бы, пожалуй, у вас купил. Не для завода — вы сами знаете, что папа больше серыми интересуется — а, признаться, для самого себя, для собственной забавы. Красив он в одиночной запряжке будет. Если сходно, я сейчас бы и выложил наличными.

Потебня в лошадях тоже был великий дока. Стали они ладиться. Телегин, хотя и мальчик почти что, но торгуется кремнем.

Кончилось тем, что отдал Николай Васильевич все деньги, которые ему ассигновал отец, да еще остался должен полторы тысячи. Известно, раз отчаянный человек закутил вовсю, то ему уж битой посуды не считать. Да и за такую плату никогда не отдал бы Потебня жеребца, если бы не крайность: сын у него служил в лейб-гвардии в гусарском полку, самом дорогом из всей гвардии. Дело молодое, зарвался: промотал кучу денег, влез в векселя, пришлось так, что только три выхода: либо выходи из полка, либо пулю в лоб, либо расплачивайся. Потебня считал, что почти даром вороного отдал.

За всю дорогу, пока вели лошадь, Телегин от нее не отходил. На конюхов не полагался. Да и не мог вдосталь надышаться на свое сокровище.

Домой пришли к вечеру. Николай нарочно растянул время до сумерек. Да еще провел лошадь по задам, огородами да по-за сараями. Все опасался: неровен час, отец из окна выглянет.

Пришел к отцу, поздоровался.

— Привел?

— Привел, папа.

— Ладно, завтра утром пусть выведут. Спокойной ночи.

Ну какая там "спокойная ночь”, когда сердце бьется, как овечий хвост,

Настало и утро. Старик велел себя снести на крыльцо, чтобы лучше видеть. Уселся, подбородком на костыль оперся. Сын рядом.

Вывели вороного жеребца. Старик от гнева и изумления сначала онемел, никак не мог раздохнуться. Кровь ему в голову бросилась и глаза наружу вылезли. Потом прохрипел через силу:— Это что же за чучело вороное? Откуда? Из погребальной процессии, что-ли?

— Тот самый жеребец, которого я купил у Потебни. Поглядите, стати-то какие.

— Я же тебе приказывал "серого”! Как ты посмел меня ослушаться?

— Да ведь, папа, лучше этой лошади на всем свете нет... Поглядите стати,

Тут старик вовсе взбесился. Метнул в Николая Васильевича костылем, на манер как Грозный Иоанн в своего сына. Попасть-то он попал, но, слава богу, костыль без острого наконечника, а удар старческий, слабый.

— И не смей мне никогда на глаза показываться! А этого траурного урода татарам на махан велю продать.

Однако недолго оставался Николай Васильевич в немилости. Старик отходчив был. Посылает, наконец, за сыном. Тот пришел, глаза долу, знает, что глубоко папеньку обидел.

— Становись, бунтовщик, на колени! Проси прощенья!

Тут опустился перед стариком на колени.

— Прости, — говорит, — дорогой папочка. Как увидел я этого жеребца, так сразу с ума сошел. Главное, стати...

Тогда обнял старый Телегин сына за голову, притянул к себе, поцеловал в лоб.

— И ты меня прости. Ладно уж, признаюсь тебе, что на твоем месте и я бы не утерпел, нарушил бы отцовскую волю, хотя скажу тебе, что дедушка твой раз в десять был меня покруче и на руку совсем нелегок. Я вот все это время на вороного любовался, и с каждым днем он мне все больше и больше нравился. Правда твоя — стати! Во многих, многих лошадях я Сметанкины черты подмечал и угадывал, а это—точно родной сын Сметанки. Небось должен остался? Потебня ведь знаток.

— Полторы, папа.

— Дешевле пареной репы. Ну вот: чтобы свою грубость загладить, дарю тебе эту лошадь и будешь ты вместо меня всем заводом заведывать. Вижу я, вижу, что ты вознесешь высоко нашу беговую фамилию.

Жеребец этот был не кто иной, как знаменитый Могучий. Ну-ка, подите, спросите о нем старинных завсегдатаев. При одном имени прослезятся. От него-то и пошел знаменитый Телегинский завод.

Когда старый Телегин скончался, то разделился Николай Васильевич полюбовно с братом. Себе оставил завод, брату—деньги, дома, землю.

Повел после смерти отца Николай Васильевич свое заводское и беговое дело на широкую ногу. Блестяще его поставил. Конюхи про него говорили: "Не иначе, как он слово знает”. Знать-то он знал и вовсе не рыбье или воробьиное слово, а для него, как в открытой книге, была понятна каждая капля крови в жилах каждой лошади. И он, как мудрец, как профессор, знал до тонкости, какую каплю с какой соединить для получения великолепной беговой лошади. И нельзя сказать, как говорили иные завистники, что ему "везло”. Нет! Только труд и знание, опыт, любовь к делу... Ну и дар, понятно.

Телегин широко на беговое дело смотрел. Это была для него не личная забава, не утеха гордости или тщеславия, не прибыльное занятие. Нет! Лелеял он грандиозные мысли во всероссийском патриотическом плане. Давнишней мечтой его было устроить новый, строго нивелированный ипподром, но не в столицах, а где-нибудь на юге, в Одессе, например, или в Севастополе, где воздух теплее и легче, и насыщеннее кислородом от близости моря, где нет северных тяжелых атмосферных давлений.

— Там, — говорил он, — русский рысак в условиях, недалеких от калифорнийских, утрет нос американским рысакам и покажет себя в истинном блеске.

Вот оно — дело государственное!

Примечания редакции:

Рассказ наездника впервые в нашем журнале был опубликован в 1958 году. И вот спустя 22 года по просьбе многих читателей мы решили этот правдивый рассказ, написанный с большим художественным мастерством и отличным знанием дела, опубликовать вновь. Хочется выразить уверенность, что он понравится читателям журнала.

Автор помещенного выше очерка русский писатель-реалист А. И. Куприн (1870—1938) был большим знатоком и любителем спорта. Его перу принадлежит ряд произведений о жизни и труде русских профессиональных атлетов, борцов, жокеев, беговых наездников ("Лолли”, "В цирке”, "Изумруд”, "Ольга Сур” и др.). К этой теме писатель часто возвращался и в последние годы жизни, проведенные на чужбине во Франции. Там в конце 20-х годов был написан и опубликован печатаемый нами очерк, озаглавленный автором "Рыжие, гнедые, серые, вороные...”. Текст очерка воспроизводится с сокращениями по сборнику А. И. Куприна "Елань”, изданному в Белграде в 1929 году. Произведение подготовлено к печати литературоведом Э. М. Ротштейном.

1 Сметанка, как известно, является не орловцем, а чистокровным арабом, выведенным из Аравии.

2 Ильи Бырдина, как такового, не существовало, а был знаменитый в Москве барышник Григорий Савельевич Бардин, через руки которого в 50—70-х годах проходили ежегодно сотни лошадей, в том числе целые ставки заводов В. Я. Тулинова, Н. А. Орлова, С. Д. Коробьина и т. д. (см. статью В. М. Коптева "Исторический очерк конной торговли в Москве”. Журнал "Коннозаводство” № 5 за 1867 год).

3 Г. С. Бардин конного завода не держал, а была у него призовая конюшня. Между прочим, Н. П. Малютин купил у Бардина в 1876 году знаменитого Удалого, отца Леля, Воина. Лишнего и серию замечательных кобыл во главе с Громадой, матерью Громадного.

4 Основание завода В. Н. Телегина относится к 1869 году, когда Телегин купил в Хреновском конном заводе вороную кобылу Виновную, приплодившую в заводе в 1871 году вороного Могучего 5.20, впоследствии выдающегося производителя. Конный завод В. Н. Телегина находился не в Курской, а в Орловской губернии — ныне Злынский государственный конный завод.

5 Утверждение старого наездника Н. К. Черкасова, будто бы Телегин-отец признавал лишь серых рысаков,— неверно; наоборот, конный завод В. Н. Телегина в 70—80-х годах прошлого века, то есть первые два десятилетия своего существования, состоял почти сплошь из вороных, гнедых и рыжих лошадей; только две матки из 23 были серой масти (см. Заводску” книгу русского рысака, том X, стр. 178-193).

6 Колоритный рассказ о том, как молодой Н. В. Телегин при покупке жеребцапроизводителя нарушил полномочия, данные ему отцом, нуждается в некоторых комментариях.

Как известно, вороной Могучий родился в заводе В. Н. Телегина в 1871 году, то есть когда Николай Васильевич был еще ребенком; далее, никакого завода Потебни. не существовало. Все же в основу рассказа легло правдивое сказание. Старый наездник Н. К. Черкасов, очевидно, перепутал или запамятовал фамилию коннозаводчика, кличку жеребца и его масть, но рассказал о действительном происшествии. Молодой Телегин на свой страх и риск купил в заводе Н. П. Малютина идеального по красоте (хотя и с дефектом) серого жеребца Лишнего, рождения 1887 года, сына Удалого и Лебедки. Боялся он отца по следующим причинам: заплатил за Лишнего неразрешенную ему сумму; жеребец имел сравнительно тихий рекорд — 5.25 3/4, и последнее, производитель был хрипун. Однако экстерьер и породность Лишнего перекрыли все. Не случайно у А. Куприна старик Телегин выразил свое впечатление в словах: "Точно родной сын Сметанки”. Глаз молодого Телегина его не обманул: серый Лишний стал выдающимся производителем.