По зеленому лугу бродят лошади. Передние ноги у них спутаны, время от времени они вскидывают гривастые головы, тяжелыми прыжками перемещаются по лугу, я снова погружают свои мягкие губы в траву.
На потемневшем бревне среди лошадей сидит старик, без шапки, с мягкой, приподнятой ветром, седой копной волос. Рядом с ним стоит лошадь. Она не ест, смотрит на старика спокойными темно-лиловыми ласковыми глазами, тихо поводит ушами, вслушиваясь в его речь, розовые мягкие ноздри дышат.
Старик сух, морщинист и слаб телом, руки у него длинные, костлявые под рубахой, лицо с бледно-голубыми глазами обращено к солнцу, и он говорит, одновременно наслаждаясь падающим на него теплом:
— Ну, Умница, что не ешь? Ты ешь, ешь, пока естся. Еда для вашей сестры первое дело. Гляди-ка, неровен час, Степан с обеда пожалует, опять в косилку пойдешь. Косилку оно не больно сладко таскать, за день натаскаешься. На себе, на себе все, на своем животе. Железо ведь. Железо, брат, дело тяжелое, Да и трава, надо сказать, уродилась. Что, на Пряном лугу ничего трава? То-то и оно, трава на Пряном густа. Тяжело ходить. Так ты меня, старика, слушай — ешь, пока естся. Степан, он, брат, шутить не любит, живо обротает и в дело. Ну ничего, не бойся, я тебе для силы овса подсыплю.
Лошадь прислушивается к словам стариковой речи, редко обмахивается хвостом. Ей нравится слушать громкие, урчащие, ласково-ворчливые звуки.
— То-то и оно, Умница, говорю, здоровье — первое дело. Человек ли, скотина. - есть здоровье — гуляй, веселись, вино пей. И работа в сладость, и сон в сладость. Нет здоровья – все опостылит, и еда хошь самая сладкая, хошь самый мед. Целый день на печи валяйся, а все усталый, нет тебе покоя, болезнь точит. Ну ты ничего, конь добрый. На любую работу годиться. Тебя и в косилку, и силос грузить, и зимой в санях сено с полей свозить, и съездить куда. Одно слово, Умница. Не как те лодыри жеребые, пузами дышат. А и то сказать, жеребой не просто быть...
Старик поворачивает лицо к лошади; он не видит ее, налитых темнотой, ласковых глаз, тонкой развеянной гривы, ни всего ее большого, ладного тела; в глазах у него мягко дрожит чистая светлая синева, и в этой синеве что-то близкое, красное и большое. И весь луг, как ярко-зеленый ковер, с темными пятнами пасущихся лошадей.
— Я тебе, Умница, вот что скажу,—продолжает старик,— конечно, нас с тобой техника теснит, слов нет. С мотором, брат, шутки плохи. В одном моторе их, твоих, лошадиных-то, сил полсотни, а то и больше. Тут уж не спорь, поджимай оглобли. Это раньше лошадь — первое дело в деревне. Сам не доешь, а лошади ступай подсыпь. Сам под дождем стоишь, а лошадь плащом прикрой. Она тебя кормит, поит и одевает. Пахать ли — лошадь. Бороновать, жать ли, за дровами ли в лес — опять лошадь. Зерно возить, муку с мельницы, все ты, матушка. Цок-цок! Помер кто, выручай, вези в подземное царство. Все ты. А теперь не то. На поля с конем не суйся — трактор задавит. На шоссе к обочинке, к обочинке ближе! Да еще шофер сгоряча утешит: «Куда, слепой хрыч, под колеса суешься!» А и верно, куды мы с тобой под колеса-то лезем. Бог с ней совсем, с техникой. Конечно, спасибо ей, нашему брату, хлеборобу, она подсобляет. Живот-то у нее железный! Только не нам с тобой на ней ездить, Умница, да! Молодые пускай. А мы с тобой и здесь постоим, в сторонке. Люблю я вас, что греха таить! Шутка сказать, с измальства все вокруг вас верчусь. Вот уж старый стал, глаза худо видят, слезой прошибает, а все лучше меня никто за вами ходить не может.
Никто вашу лошадиную натуру распознать, как я не сумеет. Вот на прошлой неделе! Зорька слегла. Лежит и все! — В оглоблях ложится. Бок у ей пухнет. Что такое. Степан-то больно ученый, рак говорит. Рак! Я пощупал. Не рак, говорю, Степа, а змея укусила, когда без меня в болото загнали. Не трожьте ее, отлежаться дайте, а я ее сам подорожником лечить стану. И что ж ты — вылечил! Я, брат Умница, все про вас знаю. Я хитрый. Думаешь, не знаю, чего ты не ешь? Все знаю! На овес надеешься! У-у, прорва, не напасешься! — ласково ругается он и деланно, по-сердитому шевелит губами. Но лошадь понимает, что старик рисуется, и с любопытством, спокойно на него смотрит...
— Да, — продолжает старик. — Я тут каждый овражек, каждую балочку знаю. Знаю, куда табун повесть. Ты примечай, что я говорю-то, слушай! Вот, к примеру, сегодня. Пасись здесь, на лугу, не бойся, голодной не будешь. Слепни не слетятся. Потому ночью дождик прошел, холодно и ветер. Слепень на ветру держаться не может. Он под листом, забившись, сидит. Вот и пасись, радуйся. А завтра солнце — сюда не суйся, зажрут! В лес погоню. С лесником ругаться стану, а погоню. В лесу слепня нет, а скотина у меня сыта должна быть. А ты, лесник, не зевай, выписывай поскорее билет на лесную пастьбу, вот что! Опять же водопой! У леса лучше Копаного пруда нет. Залезай по шею, пей, купайся. Ваш брат купаться любит, известно. Да и то, в жару чего лучше! Мне, Умница, все известно. Даром, что глаза худо видят, а хитрости во мне еще много живет. Паси, говорит председатель. Пока лошади есть в колхозе, будет тебе работа. А неужто такое время придет, что лошадей и не будет?
Старик задумывается, думает — и не может представить такого времени. Видит он поля, забитые техникой, и дороги, запруженные летящими машинами, а все где-то представляется ему зеленый уголок луга с пасущимися лошадьми, и он, старик, среди них.
Лошадь стоит, принюхиваясь издали, как пахнут белые стариковские волосы; пахнут они знакомо, почти так, как сухая полевая трава.
— Ладно, Умница, трудовая ты лошадь, поживем — увидим. Ты готовься, после обеда на Пряный пойдешь. А этих жеребых не тронем, дадим доносить. У них забота большая. Они наш лошадиный род продлевать будут. А славные родятся жеребята! Глядишь, день-другой потолкутся, и пошел! Гладенький, тоненький сам, ножки, как струнки-лучинки, хвосток лучечком! Загляденье! Люблю я вашего брата, эх люблю! Старик тихонько смеется.
Лошадь поворачивает голову, пристально смотрит на луг с разбредшимся табуном, на дальнее поле с зелеными копнами сена, на лес, на излучину синей реки, потом нюхает чутко землю у себя под ногами и опять смотрит на старика, словно ожидая продолжение его речей.
Старик задумывается. Солнце греет его открытую голову, худую спину. От ровного пронимающего в его старую кровь тепла он забывается. Лошадь стоит, наклонившись над ним темной большой головой; красная грива тихо лежит, только несколько склеенных волосков, подхваченных ветром, весело вьются над шеей. Глаза ее темны, внимательны; она все ждет, не заговорит ли старик. Но старик молчит, греясь на солнце.