Салтыков-Щедрин М.
Коняга. Коняга лежит при дороге и тяжко дремлет. Мужичок
только что выпряг его и пустил покормиться. Но Коняге не до корма.
Полоса выбралась трудная, с камешком: в великую силу они с мужичком ее
одолели.
Коняга - обыкновенный мужичий живот, замученный, побитый, узкогрудый, с
выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами.
Голову Коняга держит понуро; грива на шее у него свалялась; из глаз и
ноздрей сочится слизь; верхняя губа отвисла, как блин. Немного на
такой животине наработаешь, а работать надо. День-деньской Коняга из
хомута не выходит.
Летом с утра до вечера землю работает; зимой, вплоть до ростепели, "произведения" возит.
А силы Коняге набраться неоткуда: такой ему корм, что от него
только зубы нахлопаешь. Летом, покуда в ночную гоняют, хоть травкой
мяконькой поживится, а зимой перевозит на базар "произведения" и ест
дома резку из прелой соломы. Весной, как в поле скотину выгонять, его
жердями на ноги поднимают; а в поле ни травинки нет; кой-где
только торчит махрами сопрелая ветошь, которую прошлой осенью скотский
зуб ненароком обошел.
Худое Конягино житье. Хорошо еще, что мужик попался добрый и даром
его не калечит. Выедут оба с сохой в поле: "Ну, милый, упирайся!" -
услышит Коняга знакомый окрик и понимает. Всем своим жалким остовом
вытянется, передними ногами упирается, задними - забирает, морду к
груди пригнет. "Ну, каторжный, вывози!" А за сохой сам мужичок грудью
напирает, руками, словно клещами, в соху впился, ногами в комьях
земли грузнет, глазами следит, как бы соха не слукавила, огреха бы не
дала. Пройдут борозду из конца в конец - и оба дрожат: вот она,
смерть, пришла! Обоим смерть - и Коняге и мужику; каждый день смерть.
Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до деревни
бежит; юркнет в поселок, вынырнет и опять неведомо куда побежит. И
на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца
полям; всю ширь и даль они заполонили; даже там, где земля с небом
слилась, и там все поля. Золотящиеся, зеленеющие, обнаженные - они
железным кольцом охватили деревню, и нет у нее никуда выхода, кроме
как в эту зияющую бездну полей. Вон он, человек, вдали идет; может,
ноги у него от спешной ходьбы подсекаются, а издали кажется, что
он все на одном месте топчется, словно освободиться не может от
одолевающего пространства полей. Не вглубь уходит эта малая, едва
заметная точка, а только чуть тускнеет. Тускнеет, тускнеет и вдруг
неожиданно пропадет, точно пространство само собой ее засосет.
Из века в век цепенеет грозная, неподвижная громада полей, словно силу
сказочную в плену у себя сторожит. Кто освободит эту силу из плена?
кто вызовет ее на свет? Двум существам выпала на долю эта задача:
мужику да Коняге. И оба от рождения до могилы над этой задачей бьются,
пот проливают кровавый, а поле и поднесь своей сказочной силы не
выдало, - той силы, которая разрешила бы узы мужику, а Коняге
исцелила бы наболевшие плечи.
Лежит Коняга на самом солнечном припеке; кругом ни деревца, а воздух до
того накалился, что дыханье в гортани захватывает. Изредка пробежит
по проселку вихрами пыль, но ветер, который поднимает ее,
приносит не освежение, а новые и новые ливни зноя. Оводы и мухи, как
бешеные, мечутся над Конягой, забиваются к нему в уши и в ноздри,
впиваются в побитые места, а он - только ушами автоматически
вздрагивает от уколов. Дремлет ли Коняга, или помирает - нельзя угадать.
Он и пожаловаться не может, что все нутро у него от зноя да от кровавой
натуги сожгло. И в этой утехе бог бессловесной животине отказал.
Дремлет Коняга, а над мучительной агонией, которая заменяет ему отдых,
не сновидения носятся, а бессвязная подавляющая хмара. Хмара, в которой
не только образов, но даже чудищ нет, а есть громадные пятна, то
черные, то огненные, которые и стоят и движутся вместе с измученным
Конягой, и тянут его за собой все дальше и дальше в бездонную глубь.
Нет конца полю, не уйдешь от него никуда! Исходил его Коняга с сохой
вдоль и поперек, и все-таки ему конца-краю нет. И обнаженное, и
цветущее, и цепенеющее под белым саваном - оно властно раскинулось
вглубь и вширь, и не на борьбу с собою вызывает, а прямо берет в кабалу.
Ни разгадать его, ни покорить, ни истощить нельзя: сейчас оно
помертвело, сейчас - опять народилось. Не поймешь, что тут смерть и
что жизнь. Но и в смерти и в жизни первый и неизменный свидетель -
Коняга. Для всех поле раздолье, поэзия, простор; для Коняги оно -
кабала. Поле давит его, отнимает у него последние силы и все-таки не
признает себя сытым. Ходит Коняга от зари до зари, а впереди его идет
колышущееся черное пятно и тянет, и тянет за собой. Вот теперь оно
колышется перед ним, и теперь ему, сквозь дремоту, слышится окрик:
"Ну, милый! ну, каторжный! ну!"
Никогда не потухнет этот огненный шар, который от зари до зари льет на
Конягу потоки горячих лучей; никогда не прекратятся дожди, грозы,
вьюги, мороз... Для всех природа - мать, для него одного она - бич и
истязание. Всякое проявление ее жизни отражается на нем
мучительством, всякое цветение - отравою. Нет для него ни благоухания,
ни гармонии звуков, ни сочетания цветов; никаких ощущений он не
знает, кроме ощущения боли, усталости и злосчастия. Пускай солнце
напояет природу теплом и светом, пускай лучи его вызывают к жизни и
ликованию - бедный Коняга знает о нем только одно: что оно прибавляет
новую отраву к тем бесчисленным отравам, из которых соткана его жизнь.
Нет конца работе! Работой исчерпывается весь смысл его существования;
для нее он зачат и рожден, и вне ее он не только никому не нужен, но,
как говорят расчетливые хозяева, представляет ущерб. Вся обстановка, в
которой он живет, направлена единственно к тому, чтобы не дать замереть в
нем той мускульной силе, которая источает из себя возможность
физического труда. И корма и отдыха отмеривается ему именно столько,
чтобы он был способен выполнить свой урок. А затем пускай поле и
стихии калечат его - никому нет дела до того, сколько новых ран
прибавилось у него на ногах, на плечах и на спине. Не благополучие его
нужно, а жизнь, способная выносить иго работы. Сколько веков он
несет это иго - он не знает; сколько веков предстоит нести его
впереди - не рассчитывает. Он живет, точно в темную бездну
погружается, и из всех ощущений, доступных живому организму, знает
только ноющую боль, которую дает работа.
Самая жизнь Коняги запечатлена клеймом бесконечности. Он не живет, но и
не умирает. Поле, как головоног, присосалось к нему
бесчисленными щупальцами и не спускает его с урочной полосы.
Какими бы наружными отличками не наделил его случай, он всегда
один и тот же: побитый, замученный, еле живой. Подобно этому
полю, которое он орошает своею кровью, он не считает ни дней, ни
лет, ни веков, а знает только вечность. По всему полю он разбрелся, и
там и тут одинаково вытягивается всем своим жалким остовом, и везде все
он, все один и тот же, безымянный Коняга.
Целая масса живет в нем, неумирающая, нерасчленимая и неистребимая.
Нет конца жизни - только одно это для этой массы и ясно. Но что такое
сама эта жизнь? зачем она опутала Конягу узами бессмертия? откуда она
пришла и куда идет? - вероятно, когда-нибудь на эти вопросы ответит
будущее... Но, может быть, и оно останется столь же немо и безучастно,
как и та темная бездна прошлого, которая населила мир привидениями и
отдала им в жертву живых.
Дремлет Коняга, а мимо него пустоплясы проходят. Никто, с первого
взгляда, не скажет, что Коняга и Пустопляс - одного отца дети.
Однако предание об этом родстве еще не совсем заглохло.
Жил, во времена оны, старый конь, и было у него два сына: Коняга и
Пустопляс. Пустопляс был сын вежливый и чувствительный, а Коняга
- неотесанный и бесчувственный. Долго терпел старик Конягину
неотесанность, долго обоих сыновей вел ровно, как подобает чадолюбивому
отцу, но наконец рассердился и сказал: "Вот вам на веки вечные моя
воля: Коняге - солома, а Пустоплясу - овес". Так с тех пор и пошло.
Пустопляса в теплое стойло поставили, соломки мяконькой постелили,
медовой сытой напоили и пшена ему в ясли засыпали; а Конягу привели в
хлев и бросили охапку прелой соломы: "Хлопай зубами. Коняга! А пить -
вон из той лужи".
Совсем было позабыл Пустопляс, что у него братец на свете живет, да
вдруг с чего-то загрустил и вспомнил. "Надоело, говорит, мне
стойло теплое, прискучила сыта медовая, не лезет в горло пшено
ярое; пойду, проведаю, каково-то мой братец живет!"
Смотрит - ан братец-то у него бессмертный! Бьют его чем ни попадя, а он
живет; кормят его соломою, а он живет! И в какую сторону поля ни
взгляни, везде все братец орудует; сейчас ты его здесь видел, а мигнул
глазом - он уж вон где ногами вывертывает. Стало быть, добродетель
какая-нибудь в нем есть, что палка сама об него сокрушается, а его
сокрушить не может!
И вот начали пустоплясы кругом Коняги похаживать.
Один скажет:
- Это оттого его ничем донять нельзя, что в нем от постоянной
работы здравого смысла много накопилось. Понял он, что уши выше лба не
растут, что плетью обуха не перешибешь, и живет себе смирнехонько,
весь опутанный пословицами, словно у Христа за пазушкой. Будь здоров.
Коняга! Делай свое дело, бди!
Другой возразит:
- Ах, совсем не от здравого смысла так прочно сложилась его жизнь!
Что такое здравый смысл? Здравый смысл, это - нечто обыденное, до
пошлости ясное, напоминающее математическую формулу или приказ по
полиции. Не это поддерживает в Коняге несокрушимость, а то, что он в
себе жизнь духа и дух жизни носит! И покуда он будет вмещать эти два
сокровища, никакая палка его не сокрушит!
Третий молвит:
- Какую вы, однако, галиматью городите! Жизнь духа, дух жизни - что
это такое, как не пустая перестановка бессодержательных слов? Совсем не
потому Коняга неуязвим, а потому, что он "настоящий труд" для себя
нашел. Этот труд дает ему душевное равновесие, примиряет его и со
своей личною совестью и с совестью масс, и наделяет его тою
устойчивостью, которую даже века рабства не могли победить! Трудись,
Коняга! упирайся! загребай! и почерпай в труде ту душевную ясность,
которую мы, пустоплясы, утратили навсегда.
А четвертый (должно быть, прямо с конюшни от кабатчика) присовокупляет:
- Ах, господа, господа! все-то вы пальцем в небо попадаете! Совсем
не оттого нельзя Конягу донять, чтобы в нем особенная причина
засела, а оттого, что он спокон веку к своей юдоли привычен. Теперича
хоть целое дерево об него обломай, а он все жив. Вон он лежит -
кажется, и духу-то в нем нисколько не осталось, - а взбодри его
хорошенько кнутом, он и опять ногами вывертывать пошел. Кто к какому
делу приставлен, тот то дело и делает. Сосчитайте-ка, сколько их,
калек этаких, по полю разбрелось - и все как один. Калечьте их
теперича сколько угодно - их вот ни на эстолько не убавится. Сейчас -
его нет, а сейчас - он опять из-под земли выскочил.
И так как все эти разговоры не от настоящего дела завелись, а
от грусти, то поговорят-поговорят пустоплясы, а потом и перекоряться
начнут. Но, на счастье, как раз в самую пору проснется мужик и разрешит
все споры словами:
- Н-но, каторжный, шевелись!
Тут уж у всех пустоплясов заодно дух от восторга займется.
- Смотрите-ка, смотрите-ка! - закричат они вкупе и влюбе, -
смотрите, как он вытягивается, как он передними ногами упирается,
а задними загребает! Вот уж именно дело мастера боится! Упирайся,
Коняга! Вот у кого учиться надо! вот кому надо подражать! Н-но,
каторжный, н-но!
|