БравО — так броско звали рыжего жеребца, привезенного
из Москвы на конюшни размещавшегося тогда в Гордеевке Нижегородского
ипподрома.
Сухой и породный, он бежал, чуть склонив голову, низким, настильным
ходом, и, наблюдая его энергичный бег, действительно возникало желание
выразить свое восхищение и крикнуть: БравО! БравО, БравО! Так хорош он
был а беге.
Однако появился он на дорожке ипподрома не сразу...
Его привезли в Нижний крайне озлобленным, и был он зверь зверем. Стоило
кому-нибудь приблизиться к его деннику, находившемуся в самом конце
конюшни, как он, похрапывая, прижимал уши, оскаливал зубы, а правая
задняя нога его, чуть подавшись вперед и касаясь пола лишь носком
копыта, готова была в любую секунду нанести удар, столь же неотвратимый,
сколь стремительный. Особенно люто ненавидел он беговую качалку. Вид ее
бросал жеребца в дрожь, и о том, чтобы запрячь его, не могло быть и
речи.
С чего Браво так залютовал, никто толком не знал. Может, ему пришлось
хлебнуть лиха в молодые годы, павшие на период гражданской войны, когда и
лошадям приходилось не сладко. А может, ожесточило его отношение
какого-то наездника, у которого он побывал в тренинге? Обо всем этом
можно было лишь гадать. Ясно же было одно: рысака такого высокого
происхождения и классе с Центрального ипподрома просто так ни за что ни
про что не списали бы. А коли списали, значит, отчаялись, хотя в Москве в
ту пору с лошадьми работали прославленные мастера тренинга и езды.
Рожден был Браво в 1917 году и родителей имел знаменитых; отец— гнедой
Ирис — сын купленного в Америке Барона Роджерса, отличался устойчивой
рысью и ровностью хода на все дистанции и был одним из фаворитов
Московского ипподрома.
Он оставил заметный след в отечественном коннозаводстве, и линия Ириса более шестидесяти лет занимала в нем свое место.
Мать Браво — рыжая выводная БельБерд — считалась одной из резвейших
кобыл своего времени и, входя в ту же компанию ипподромных крэков, что и
Ирис, не раз оставляла их в побитом поле. Правда, она была трудной в
езде и выступала неровно. Чрезмерно темпераментная и нервная, она
находилась под властью настроения. Не исключено, что свой строптивый
характер кобыла передала сыну, а какие-то обстоятельства воспитания и
тренинга эту строптивость усугубили до такой степени, что жеребец даже в
деннике никого к себе не подпускал, кроме конюха, которого тоже едва
терпел.
Конечно же, нижегородские наездники понимали высокую классность и
нераскрытые резвостные возможности жеребца, но попытки подступиться к
нему успеха не имели. И за Браво утвердилось определение, содержащее
приговор для любой лошади: «Отбойный!».
Сколь высокого класса ни была бы лошадь, но если она никак не хочет
ладить с человеком, то перестает быть нужной. Известно к тому же, что
характер лошади наследуется ее потомками, и коннозаводство знает
примеры, когда злонравие решало судьбы даже выдающихся лошадей. Неужели
этого рыжего жеребца ждет их участь и он уйдет из жизни, не проявив
своих недюжинных способностей, не оставив потомства? Неужели не найти
ключа к сердцу упрямца? Мысль эта волновала многих, но особенно запала
она в душу одного из самых смелых и умелых нижегородских наездников.
Потомственный конник, в прошлом кавалерийский офицер, он находил подход к
любой лошади, и закавыка с Браво стала для него вопросом
профессиональной чести.
Когда солнечным, ясным утром наездник впервые вошел в денник Браво, он
прижимал к груди большой полосатый арбуз. Жеребец принял в угол,
повернулся к пришельцу боком, зло покосился на него налитым кровью
глазом. Как он поведет себя? Кинется сразу или повременит? Но потому,
как он весь напружинился, напрягся, было ясно, появление незнакомца его
озадачило. К тому же поведение человека было необычным. Он не подавал
голоса, не звал жеребца, не пытался к нему подойти. Усевшись у самой
двери на корточки, вынул из кармана нож и стал с хрустом резать арбуз на
большие ломти. Разложив их перед собой, он взял один и с аппетитом стал
есть. Браво удивленно всхрапнул, Человек, не меняя позы, кинул и ему
ломоть арбуза. Жеребец фыркнул, наклонил голову, обнюхал арбуз, лизнул
и, хрупнув корками, съел. Темный глаз его, не спускавший взгляда с
нежданного посетителя, светился. Потом был съеден второй ломоть,
третий... Когда честно поделенный арбуз исчез, наездник встал и вышел из
денника. Браво проводил его взглядом, но из угла так и не сдвинулся.
На следующий день все повторилось. В этих обоюдных завтраках, изредка
прерываемых ласковым голосом человека: «О-о-о, ты! Браво! Маленький!
O-o-ol»—прошла неделя. Жеребец стал посвободней, его напряженность
ослабла. Конюх доложил, что теперь по утрам Браво ждет своего товарища
по арбузному застолью, и именно в час, когда тот обычно появлялся:
лошади отлично чувствуют время. Однако несколько дней ни человека, ни
лакомого арбуза не было. В урочное время Браво с нетерпением подходил к
двери, глядел через денниковую решетку. Но никто не приходил.
Появился наездник лишь на четвертый день. Левая руке его обхватывала
большой арбуз. Браво приветственно заржал, но остался в углу. Дескать,
хоть мы и знакомы, но — без панибратства! Повторилась знакомая
диагональная мизансцена, но с существенным нюансом. Нарезав арбуз и
разложив ломти, человек не предложил их лошади, а стал есть сам. Это
было явным и совершенно неожиданным отступлением от сложившихся уже
отношений. Браво сразу дал это понять: прижатые к шее уши встали
топориком, он удивленно повернул голову и, медленно сделав пару шагов,
подошел лицом к лицу, словно спрашивая: «Что случилось? В чем дело?
Почему сам ешь, а мне не даешь?»
Наездник поднялся и протянул Браво ломоть арбуза. Жеребец взял его прямо
с руки. Так они впервые перешли «на ты»: наездник и лошадь. Но пока их
отношения за пределы денника не выходили. Когда же настало время
качалки. Браво снова проявил характер. Он так шарахнулся и взвился на
дыбы, что едва удалось удержать повод.
Но вскоре на глазах всей конюшни, тайно из укрытий наблюдавшей за этим
затянувшимся поединком, произошло то, что должно было произойти.
Наездник и рысак подошли к качалке, и Браво снова отпрянул, но не резко.
Тогда, закоротив повод, наездник подошел к лошади близкоблизко и,
поглаживая ее вдоль поясницы, стал что-то шептать на ухо. Что он
говорил, никто не слышал, но после сказанных «по секрету» слов жеребец
дал себя собрать. Он был спокоен и тогда, когда, держа в руках
вожжи,наездник усаживался в качалку. Легким шагом, каким обычно выезжают
из тамбура хорошо наезженные и привыкшие к этой повседневной процедуре
лошади, Браво как ни в чем не бывало выехал из конюшни. Бойкот кончился.
После нескольких недель работы на дорожке жеребец обрел хороший порядок.
Его записали в Большой Осенний приз, и он выиграл его. К жеребцу
вернулся утраченный было вкус к спортивной борьбе, но, как и его мать,
Бель-Берд, выступал он неровно и далеко не всегда охотно. Наездник знал,
что, если жеребец «не в духе», неволить его бесполезно: не поедет.
Хлыста к нему никогда не применял.
А Браво, которому исполнилось уже девять лет (возраст для рысистых
испытаний почти предельный), установил абсолютный рекорд Нижегородского
ипподрома: 1600 м были преодолены за 2.12,2. На протяжении полутора
десятилетий этот рубеж для нижегородских рысаков был недосягаем, и
только перед самой войной, в 1940 году, он был взят четырехлетней
Рябиной.
Звали наездника, решившегося ранним августовским утром войти в денник к
Браво, чтобы вернуть этого классного рысака на беговую дорожку, Ушаков
Михаил Федорович. Беззаветно преданный своему делу мастер тренинга и
призовой езды, руководивший ранее конным заводом, он вырастил немало
отличных рысаков, среди них — всесоюзную орловскую рекордистку Радугу и
известного орловца Менестреля, чьи внуки и правнуки успешно бегут
сегодня на ипподромах страны.
|
