Случай, о котором идет рассказ, произошел в одном из конных заводов Северного Кавказа. Кезбрун, чистопородный кабардинский мерин восьми лет, гнедой масти, с красивой головой и характерными для породы длинными, как у зайца, ушами, длинной мускулистой шеей, могучей грудью, на сухих стройных ногах, вызывал у каждого восхищение своей красотой и легкостью движения. Черкесское седло, отделанное скромным убором, с арканом, живописно свисающим с луки, украшало прямую сильную спину лошади. Металлические и серебряные части седла, уздечки всегда были начищены до блеска и сверкали на солнце, словно кресты престольного собора. При езде они издавали своеобразную мелодию звуков, далеко разносящуюся по степи.
Табунщик Муса в противоположность красавцу Кезбруну внешне ничем не был примечателен. Среднего роста, кряжистый ногаец лет пятидесяти, на кривых ногах. В руке бич, с которым он почти не расставался. В моменты, когда он сгонял табун или укрощал строптивую лошадь, бич его щелкал так, что звук этот был подобен выстрелу старой берданки и резко звенел в чистом воздухе. На бронзовом от загара лице светилась мягкая улыбка монгольских глаз. Нрава он был тихого и доброго. Детей у него не было. Вся семья — он да жена. Всю доброту своей души он вкладывал в своих четвероногих питомцев. За долгую трудовую жизнь он вырастил немало отличных скакунов. Солдаты и офицеры пограничных войск были благодарны ему за своих боевых помощников, частенько выручавших их в трудных условиях пограничной службы.
Муса имел не одну правительственную награду, но этим никогда не кичился. Только по праздникам на груди его ярко сверкали ордена и медали.
Я всегда с удовольствием наблюдал, когда Муса легким движением шенкеля посылал Кезбруна, сгоняя табун, и с еще большим восхищением любовался его питомцами.
Южная весна коротка. Лето наступает быстро. На лето табуны отгоняются на горные пастбища и до глубокой осени остаются там. К зиме возвращаются на участки. Наступает трудная пора, полная борьбы с буранами, снежными заносами, волками и другими невзгодами зимовки, и тогда от табунщика требуется большая стойкость, выносливость, физическая сила, здоровье и закалка. Всеми этими качествами и хорошим опытом табунщика обладал Муса, и все же с ним произошло несчастье.
В тот год зима была лютая. Снегу выпало много. Дорог почти не было видно и только кое-где чахлые вехи служили слабыми указателями заснеженного пути. Участок, где зимовал табун Мусы, был расположен в 35 километраж от центральной усадьбы конного завода. Январским полднем Муса возвращался к себе на участок. С места он тронул рысью. Продрогший Кезбрун легко и весело бежал по укатанной дороге, проходящей по усадьбе, но дальше дорога была сильно занесена снегом и пришлось перейти на шаг. Усилился ветер. Поднялась метель и все небо заволокло белой мелькающей пеленой валившего крупными хлопьями снега. Плотнее укутавшись в бурку, Муса ехал ничего не видя, полагаясь на своего чуткого коня, который не раз вывозил его и из более трудного положения.
Кезбрун часто начал проваливаться в сугробы, завязая в снегу по брюхо. Надвигалась ночь. Слабый след дороги окончательно исчез. Метель продолжала усиливаться. Ехать верхом становилось невозможно. Муса слез и вместе с конем пробирался по сугробам. Полы бурки в глубоком снегу затрудняли движение. Проплутав долгое время в этой кромешной тьме и не найдя дороги, Муса окончательно выбился из сил и, найдя небольшой куст, который как бы образовывал затишек, присел передохнуть и закурить свою неизменную трубку. Замерзшие пальцы с трудом набили трубку махоркой, и он долго зажигал спички, пока удалось разжечь табак. Долго курить не пришлось.
Разгоряченное в поисках дороги тело стало остывать, особенно мерзли ноги и даже кавказские бурки не спасали от стужи. В эту ночь температура снизилась до 30° и при сильном ветре эта непогода наделала много бед в округе, и не один Муса был ее жертвой.
Муса начал дремать, а затем незаметно для себя уснул и не чувствовал, как колючий снег быстро наметывался сахарной горкой, засыпая его, и только плечи и голова, укутанные башлыком, торчали небольшим возвышением, словно церковная колокольня глухой деревушки.
Ему снилось, что в знойный полдень он гонит табун на водопой, въезжает в быстрые холодные воды Баксана, которые начинают захлестывать его. Ноги и все тело начинают пронизываться ледяными иголками.
Это был его последний сон, перешедший в вечное небытие. Кезбрун не отходил от замерзающего хозяина и временами легонько упирался головой в плечи Мусы, но тот никак не реагировал на эти проявления заботы своего верного четвероногого друга. Лишь только брошенный повод и чумбур волочились черной змейкой по снегу, когда озабоченный Кезбрун ходил вокруг засыпанного снегом Мусы и погребальным звоном уныло бренчали стремена.
К утру метель стихла, но мороз стоял крепкий. На востоке небо стало светлеть. Начинался серый январский день и только легкая поземка курила вокруг черневшей бурки, нелепо торчащей на чистом снегу, и временами слышалось призывное ржание коня.
На участке, прождав до полдня, начали беспокоиться отсутствием Мусы. Дали знать в центральную усадьбу. Начались розыски. Организовали группы, которые объехали все дороги и ближайшие населенные пункты, и только на второй неделе, когда окончательно установилась погода, в глубокой балке обнаружили труп Мусы в сидячем положении и шагающего вокруг него сильно истощенного Кезбруна. Тропинка была хорошо выбита в снегу копытами и местами очищена от снега, видимо, здесь тебеневал Кезбрун, но не отходил от хозяина.
Кезбрун не был похож не лошадь. Это был конский скелет, обтянутый кожей. Седло, некогда украшавшее сильную спину красавца, сползло на поясницу и несуразно болталось, держась лишь на нагруднике. Подпруги свисали. Шерсть под седлом спрела и виднелись полоски сукровицы, ползущие к брюху. Повод, чумбур оборвались. Кезбрун беспокойно ходил вокруг трупа, глаза его возбужденно горели и он изредка слабо ржал.
B стороне, в нескольких метрах от замерзшего человека, на белом снегу лежал распростертый волк с черепом, размозженным ударом копыта.