Закончилась
война. Наступил долгожданный мир. Непривычно. Еще ведь несколько дней
тому назад, когда мы шли с боями сюда, под Прагу, все было иначе.
Теперь мы, разведчики, расположились в лесу, под большими шатрами
сосен, на берегу маленькой неизвестной речки. Сбросив сапоги, как дети
бегали босиком, кувыркались на траве. Словом, радовались нахлынувшему
счастью.
Сейчас, когда вспоминаю те первые дни после войны, невольно связываю
их с Белогривой, той привязанностью, которая возникла между нами и могла
продолжаться долго, но...
В лесах под Прагой все еще бродили не сдавшиеся в плен фашисты. Они
делали набеги на местных жителей, грабили, убивали. Нам приходилось то и
дело подниматься по тревоге.
Однажды, прочесывая лес в районе городов Пардубице и Хрудима, мы
услышали пулеметную трескотню и дикое ржание лошадей. Когда вышли на
опушку леса, то увидели большую группу лошадей, метавшихся в загоне. Из
четырех пулеметов фашисты убивали беззащитных животных. Старшина Смирнов
вскинул снайперку. Двое гитлеровцев были убиты, остальные, бросив
оружие, подняли руки — сдались. Когда с фашистами было покончено, мы
спустились в загон. На воротах болталась на одном гвоздике изогнутая
табличка на чешском языке: «Породистые кони, для скачек», а чуть выше
прочли на немецком языке: «Только для немцев!». Да, еще вчера на
Пардубицком ипподроме гитлеровцы развлекались на скачках, а сегодня они
пришли сюда, чтобы уничтожить животных.
Перепуганные кони долго не могли угомониться. Завидя людей, шарахались в стороны, словно от приближающегося хищного зверя.
Среди метавшихся лошадей я увидел необыкновенной красоты белую, как
снег, лошадь, длинную, с гордой лебединой шеей, пышной серебристой
гривой. Никогда такой красавицы раньше я не встречал. Лошадь то и дело
сбивалась, заглядывала на заднее правое бедро, из которого сочилась
свежая кровь.
Я осторожно подошел поближе. Лошадь недоверчиво отвернулась и пошла
прочь. Выждав, когда она успокоится, снова попытался подойти к ней.
Лошадь подняла голову, внимательно посмотрела на меня, потом медленно
втянула в себя воздух, смирившись с моей настойчивостью. Я ласково
погладил ее. Достал сахар из кармана и угостил ее. Осмотрел рану на
бедре, она оказалась пустяковой. Пуля чуть задела, прорубила кожу, кровь
обагрила белую шерсть.
— Василий, как у тебя со спиртом-то?
Смирнов снял с ремня фляжку и протянул мне. Булькает — значит есть.
Разорвав индивидуальный перевязочный пакет, я намочил бинт спиртом и прижал его к ране.
— Ну вот и все,— закончив обработку раны, ласково похлопывая белую,
сказал я и отошел в сторону. Но белая последовала за мною я остановился,
снова приласкал ее. Обнял за морду, прижался .щекой Достал еще кусочек
сахару и скормил ей.
— Ну, а теперь иди гуляй. Иди, иди. — Рукой осторожно отвел ее морду в
сторону. Но белая еще плотнее приблизилась ко мне и уткнулась ноздрями
мне в живот, словно просила не оставлять ее здесь.
— Глядите, глядите, — воскликнул старшина Смирнов, удивленный
поведением Белогривой. — Животное, а все понимает, за добро платит
преданностью. Надо брать эту лошадь. Она будет верным другом.
Белогривую, когда я привел ее в расположение части, на речке отмыли с
мылом тщательно, еще раз обработали рану и разрешили ей отдохнуть. А
когда она вдоволь нанежилась, приступили к проверке ее способностей.
Оказалась она на редкость понятливой. Бывало, спрячусь в кустах или
убегу далеко в лес и кричу: «Белогривая—ко мне!» Она несется, словно
собачонка, и безошибочно находит меня. А я ее в награду сахаром побалую.
«Белогривая, ложись!», а сам показываю, как это надлежит сделать, и она
выполняет мое требование. Особенно была она великолепна под седлом на
выездке. Выполняла все элементы высшей школы верховой езды, под
аккомпонемент аккордеона приплясывала. А когда почувствует, что
предстоит быстрая езда, — соберется, словно сжатая пружина, и ждет
команды. Головой мотает, шею выгибает колесом, с ноги на ногу
переступает. И вот однажды, демонстрируя солдатам класс выездки, вижу,
как подъезжает комбриг на легковой машине. Не знаю, случайно или кто
доложил, только он остановился, вышел из машины, смотрит и улыбается, а
потом подзывает меня к себе.
— Начальник разведки 2-го батальона вверенной вам бригады, — отрапортовал я.
— Чей конь?
— Мой, товарищ полковник.
— По штату не положено.
— Не отдам, товарищ полковник. Конь добыт в бою...
Я наговорил тогда много лишнего. Воздух стали прорезать крепкие слова и острастка строго наказать меня за ослушание.
Отстоять коня я не смог. С тех пор, где бы я ни был, чтобы я не сделал, передо мной стояла Белогривая.
— Эх, Белогривую бы сейчас. Она нутром все чувствует, от любой беды отведет. — И словно услышала она меня на расстоянии.
— Старшой, — крикнул какой-то разведчик Тетоцкий, —Белогривая здесь.
— Как, где? — только я успел сказать, она уже была около меня,
ласкалась, как будто что-то хотела сказать, трогала меня своей мордой,
прижималась.
— Умница ты моя. Откуда ты взялась?
— Василий, седлай лошадей—поедем верхом. Задание немедленно выступать в разведку.
Я, Смирнов и Тетоцкий вскочили на коней и помчались в район,
указанный нам командованием батальона. Полагая, что противник в лесу,
влетели мы в село беспрепятственно и чуть-чуть не врезались в толпу
фашистов. Они выстроились в очередь, получали из полевой кухни обед.
Свернули влево, и там наткнулись на гитлеровцев. Подскакали к церкви,
соскочили с лошадей, вбежали внутрь, и лошади за нами. Мы с Тетоцким
поднялись на колокольню и увидели, что все село буквально забито
фрицами, а там, где мы проскочили—боевое охранение. Немцы, видно,
приняли нас за своих, потому и пропустили.
Теперь они опомнились. Поняли, что в селе русские. Немцы галдели, как
осы в потревоженном гнезде. Стали раздаваться команды, с разных сторон к
нам спешили автоматчики. Ситуация — критическая. Шансов на спасение
почти никаких. Мысль работала стремительно. Умирать, конечно, не
хотелось даже в период разгара войны, а теперь, когда отпраздновали
Победу, погибнуть от бандитских пуль — тем более. Но мы тогда об этом не
думали.
Мы выбежали из церкви, вскочили на лошадей и на ходу стали
расстреливать гитлеровцев, столпившихся у кухни, потом метнулись вправо и
там уничтожили группу фашистов. Проскочили дальше и закидали гранатами
еще одну группу. Повернули в рощу, что виднелась на окраине села.
Воспользовавшись замешательством врагов, мы пробрались в рощу на окраине
села. А здесь — засада, но поворачивать было уже поздно. Я крикнул:
«Огонь!». Мы выстрелили по намеченным целям. Лошади рванули и понеслись
во весь опор. Фашистов оказалось больше, чем мы предполагали, они тоже
открыли огонь по нас.
Теперь у нас была одна задача— проскочить засаду. И тут я увидел, как
из чердачного окна со звоном посыпались стекла и высунулось дуло
пулемета. Почувствовав опасность, Белогривая взвилась на дыбы.
Пулеметная очередь прошила ей грудь. Лошадь на мгновение застыла и
опустилась на передние ноги, как смятая травинка, но все пыталась идти
вперед, спасая меня. Я направил свой автомат на чердачное окно, стал
стрелять, не жалея патронов.
Белогривая рухнула на землю. Ее хоронил весь взвод разведки 2-го
батальона. Она не только для меня, но и всех разведчиков взвода была
верным другом. Прошло много лет с тех пор, а я не перестаю вспоминать
Белогривую.
|
