Пастух Емеля принес пойманного им лисенка. Мы договорились о цене, и звереныш из сумы пастуха перебрался в мою избу. За две недели перед этим у меня ощенилась легавая Зента. Из шести щенков четыре подохли. Молока у роженицы было, достаточно. Я подсадил к ней лисенка.
Приемыш сразу потянулся к сосцам. Зента обнюхала его, зарычала. Я погладил собаку, приласкал. Она успокоилась, допустила Рыжика пососать. Он сладко зачмокал, засопел от удовольствия и, наевшись, заснул у теплого брюха Зенты, рядом с ее сыновьями.
Все пошло хорошо. Лисенок рос, носился по избе, играл с молочными братьями. Зента облизывала Рыжика с такой же заботливостью, как родных сыновей.
Через два месяца я подарил щенков друзьям. Всю свою материнскую любовь Зента перенесла на приемыша. Ее заботы о нем были трогательны. Понимала ли она, что он чужой? Это собачья тайна, и она пока остается для нас загадкой.
Рыжик свободно ходил по саду, выбегал на улицу греться на солнышке. Деревенские шарики и барбоски пытались было погонять лисенка. Зента быстро отучила их обижать ее приемного сына.
Лисенок был до крайности сметлив. Дрессировать его — одно наслаждение. Осенью он задавил цыпленка. Я подвел его к этому цыпленку, погрозил плеткой, сказал: «Нельзя!» Рыжик понял слово «нельзя» раньше, чем понимают его щенки в таком возрасте.
Немного спустя он опять вздумал пошалить. Забрался на колхозную птицеферму, задушил курицу и принес ее домой. Это уже разбой! Я задумался. Как теперь быть? Держать лисовина в клетке? На привязи?
Ко мне пришла заведующая птицефермой Анна Михайловна. Добрая женщина была в гневе.
Рыжик смотрел на нее виноватыми, испуганными глазами.
—    Что с тобой делать, охальник? — строго вопрошала Анна Михайловна, размахивая у него под носом мертвой курицей. — Будешь по одной в день таскать — за год что от фермы останется?
Помолчав, она добавила:
—    Посажу-ка его к нашим петухам — Прошке и Антошке. Они злые-презлые. Они ему живо глаза выклюют!
—    Придется, видимо, к петухам,— сказал я. Рыжик махал хвостом: «Простите, больше не буду!» Я уплатил за курицу и, проводив Анну Михайловну,
решил: «Еще раз повторится такая история — приму крутые меры».
Мер не потребовалось, потому что с того дня навсегда кончились «шалости» Рыжика с домашними и колхозными курами. Я решил приспособить лисенка для охоты.
«Удастся опыт,— думал я,— получу собаку исключительную. Не удастся — беда невелика. Чем же я рискую?»
В июле стал натаскивать Рыжика по перепелам и серым куропаткам. Лисенок работал превосходно, Какая потяжка! Причуяв дичь, он не бежал прыжками, как молодые собаки, и даже не шел, а почти полз по траве. И не ковырялся в набродах, чтоб распутать следы. Великолепное верхнее чутье вело его прямо к затаившейся птице.
Стойку он делал накоротке, прыгал на птицу без команды. Я удлинил стойку, приучил его поднимать дичь по команде «вперед!» Одного не удавалось добиться от способного ученика: после взлета Рыжик несся за птицей. Это собакам не положено. Впрочем, я не терял надежды, что удастся отучить лисенка от гоньбы.
Открылась охота по перу. Мы пошли на озера. Я ударил по табуну высоко летящих чирков. Утка упала в воду. Зента поплыла за птицей. Рыжик метался на берегу и повизгивал. Несколько раз он пытался войти в воду, но замочив передние лапки, поворачивал обратно.
Когда была убита третья утка, я придержал Зенту, послал Рыжика. Неохотно прыгнул он в озеро, поплыл и подал добычу. В награду я дал ему кусочек мяса, приготовленный заранее, чтобы поощрять хорошую работу.
Дело пошло на лад. После выстрела Рыжик и Зента наперегонки плыли за птицей, дружно аппортировали. Я глядел на них и радовался.
Иные наши охотники имеют дурную привычку выходить на утиную охоту с гончей собакой. Это ужасно мешало. Гончаки приметят Рыжика, завопят, зальются, как оглашенные: «Лисица на заливе! Ай-яй-яй! Какое безобразие! Ай-яй-яй! Хватай, братцы-сестрицы! Ай-яй-яй!»
Я дую в свисток. Зента схватится с одним дурием, а два-три скачут к Рыжику. С гончими шутки плохи. Рыжик летит ко мне, прядает ушками, машет хвостом: «Спасай!» Посажу его в заплечный . рюкзак, отбиваюсь от гончих прикладом.
Рыжик сидит в мешке, как в крепости. Высунет морду в дырочку, посмеивается над злыми собаками: «Чудаки лопоухие] Разве хозяин даст меня в обиду?»
Отбив нападение, мы снова принимаемся за свое дело.
На утиной же охоте случилось маленькое происшествие, о нем стоит сказать. Раненая утка шилохвость упала очень далеко, почти на середине большого озера, поблизости от крохотного островка.
Я послал" Рыжика. Он подплыл к утке, принял ее в зубы, вылез на островок и принялся завтракать. Он спокойно уплетал сбитую мной утку! Сущее мародерство, неуважение к хозяину! И главное — чревато последствиями! Ведь лиха беда начало. Если Рыжик пристрастится лопать добычу, что же из него выйдет? Возмущало и то: лисовин не был голоден, утром я накормил его и Зенту до отвала,— чего же ради он польстился на шилохвостую утку?
Я свистел, вызывая Рыжика на берег. Он слышал позывные и продолжал грызть утку. Я послал за ним Зенту. Она подплыла к островку, отняла у лисовина остатки птицы, прыгнула в воду. Рыжик плыл за ней...
На берегу я долго «распекал» Рыжика, ин виновато помахивал пушистым хвостом, просил прощения, лизал мне руки. Всем своим поведением он говорил: «И сам не понимаю, как это случилось, хозяин! Больше не буду!» Я простил его, и это действительно не повторилось. Рыжик постепенно осваивал «технику» утиной охоты, становился таким же дельным помощником, как Зента.
Первые успехи вскружили мне голову. Мысль моя вознеслась высоко. Я уже предвидел день, когда приглашу кинологов, покажу им работу Рыжика:
— Новая порода охотничьей собаки. Прошу любить и жаловать.
Надо было испытать Рыжика в лесу: на боровой дичи. Я начал с уток, потому что там вся работа на виду, в лесу же труднее следить за поиском, стойкой.
Теперь, казалось, совершенно безопасно пустить лисовина по тетеревам. Мы отправились в лес. Сперва Рыжик бегал рядом с Зентой, затем куда-то исчез. Я давал позывные. Лисовин не шел на свисток.
— Зента! Рыжик пропал! Ищи Рыжика!
Собака знала эту команду, Так мы часто играли на усадьбе. Лисенок прятался в копнах соломы или в бурьяне, и Зента отыскивала его.
Минут через десять послышался лай Зенты. Я пошагал на голос. Собака стояла у входа в жилую лисью нору, отрывисто и сердито тявкала. Временами лай переходил в растерянный визг.
«С ума спятил, дурашка! — корила она приемыша.— Выходи скорее!»
Все стало ясно. Инстинкт рода увлек Рыжика в подземное логово. Он слышал голос «матери» и не отзывался. Ему было хорошо и уютно в норе.
На всякий случай я дунул в свисток. Лисовин не выходил. Со мной не было ни топора, ни лопаты, чтоб откопать предательскую нору. Да и какой смысл копать? Разве поправишь непоправимое?
Я отозвал собаку, двинулся к дому. Зента дважды поворачивала назад, жалобно тявкала там, где остался ее непутевый «сын». Как не хотелось ей возвращаться без него в деревню! Слезы, крупные, чистые слезы катились из собачьих глаз.
Была еще  маленькая надежда: Рыжик опомнится и, проголодавшись,  вернется на  второй  или третий день. Рыжик не вернулся. Мы с Зентой по прежнему охотимся в том лесу. Иногда я даю резкие позывные, останавливаюсь. Мне думается — лисовин выбежит из кустов, радостно прыгнет на
грудь. Зента стоит рядом и ждет. В добрых глазах ее напряжение, боль.
— Рыжик! — зову я.
Никто не отзывается. Тишина...