У меня был приятель-охотник. И вот раз собрался он на охоту и спрашивает меня:
-- Чего тебе привезти? Говори -- привезу.
Я подумал: "Ишь хвастает! Дай загну похитрей чего-нибудь" -- и сказал:
-- Привези мне живого волка. Вот что. Приятель задумался и сказал, глядя в пол:
-- Ладно.
А я подумал: "То-то! Как я тебя срезал! Не хвастай".
Прошло два года. Я и забыл про этот наш разговор. И вот раз прихожу я домой, а мне в прихожей уж говорят:
-- Тебе там волка принесли. Какой-то человек приходил, тебя
спрашивал. "Он волка, -- говорит, -- просил, так вот передайте". А сам к
двери.
Я, шапки не снимая, кричу:
-- Где, где он? Где волк?
-- У тебя в комнате заперт.
Я был молодой, и мне стыдно казалось спрашивать, как он там
сидит: связанный или просто на веревке. Подумают, что трушу. А сам
думаю: "Может быть, он ходит по комнате, как хочет, -- на свободе?"
А трусить я стыдился. Набрал я воздуху в грудь и дернул в
свою комнату. Я думал: "Сразу-то он не бросится на меня, а потом...
потом уж как-нибудь..." Но сердце сильно билось. Я быстрыми глазами
оглядел комнату -- никакого волка. Я уж обозлился -- надули, значит,
подшутили, -- как вдруг услышал, что под стулом что-то ворочается. Я
осторожно пригнулся, поглядел с опаской и увидел головастого щенка.
Я вот говорю -- увидел щенка, но сразу же было видно, что
это не собачий щенок. Я понял, что волчонок, и страшно обрадовался:
приручу, и будет у меня ручной волк.
Не надул охотник, молодец: привез мне живого волка!
Я осторожно подошел, -- волчонок стал на все четыре лапы и
насторожился. Я его разглядел: какой он был урод! Он почти весь состоял
из головы -- как будто морда на четырех ножках, и морда эта вся состояла
из пасти, а пасть из зубов. Он на меня оскалился, и я увидел, что у
него полон рот белых и острых, как гвозди, зубов. Тело было маленькое, с
редкой бурой шерстью, как щетина, и сзади крысиный хвостик.
"Ведь волки серые... А потом, щенята всегда бывают
хорошенькие, а это дрянь какая-то: одна голова да хвостик. Может быть, и
не волчонок вовсе, а просто для смеха что-нибудь. Надул охотник, оттого
и удрал сразу".
Я смотрел на щенка, а он пятился под кровать. Но в это время вошла моя мать, присела у кровати и позвала:
-- Волченька! Волченька!
Смотрю, волчонок выполз, а мать подхватила его на руки и
гладит -- чудище этакое! Она его, оказывается, уже два раза поила с
блюдца молоком, и он сразу ее залюбил. Пахло от него едким звериным
запахом. Он чмокал и совался мордочкой маме под мышку.
Мать говорит:
-- Если хочешь держать, так надо его мыть, а то вонь будет от него на весь дом.
И понесла его в кухню. Когда я вышел в столовую, все
смеялись, что я таким героем ринулся в комнату, будто там страшный
зверь, а там щенок.
В кухне мать мыла волчонка зеленым мылом, теплой водой, а он смирно стоял в корыте и лизал ей руки.
Я решил, что сызмальства надо начать волчонка учить, а то,
как вырастет большой зверь, с ним уж тогда ничего не поделаешь. Вот он
еще маленький, а зубищи уж какие во рту. А вырастет -- держись тогда.
"Первое, -- думал я, -- надо научить его "тубо". Это значит "не тронь".
Чтоб как крикну "тубо", так чтоб он даже изо рта выпускал, что схватил.
И вот я взял волчонка в свою комнату, принес плошку с
молоком и хлебом, поставил на пол. Волчонок потянул носом, учуял молоко и
заковылял на лапках к плошке. Только он сунул морду в молоко, я как
крикну:
-- Тубо!
А он хоть бы что: чавкает и урчит от радости. Я опять:
-- Тубо! -- и дернул его назад.
И вот тут он сразу как рявкнет на меня, голову повернул,
зубами щелкнул -- как молнией ударил. И так по-лесному, по-звериному
вышло у него, что меня на один миг жуть взяла. Я от взрослой собаки
такого не слышал, -- вот оно что значит волк-то...
"Ну, -- думаю, -- если он с малых лет так, то что же
потом-то? Не подойти тогда уж, прямо съест. Нет, -- думаю, -- надо его
страхом взять, пусть он привыкнет бояться моей руки".
Я снова крикнул "тубо" и стукнул кулаком волчонка по голове.
Он ударился челюстью о плошку и взвизгнул, совсем по-ребячьи. Но он не мог оторваться от молока, облизнулся и снова в плошку.
Я крикнул не своим голосом:
-- Тубо, дрянь этакая! -- и опять ударил кулаком.
Волчонок отскочил от плошки и заковылял на тонких лапках
вдоль стенки. Бежал и тряс от боли головой. С мордочки текло молоко, и
он выл обиженно.
Обежал по стенке всю комнату, и ноги сами понесли его к молоку.
Хоть мне было стыдно, что я ударил так сильно такого маленького, но я все же решил настоять на своем.
Как только волчонок начал есть, я снова крикнул "тубо". Он
наспех огрызнулся и залакал скорее. Я стукнул его кулаком. Он завыл,
бросился, и я не успел его схватить, как он уж отворил мордой дверь и
стремглав побежал вон. Он побежал к матери, сунул ей в юбку мокрую морду
и заскулил громким голосом на всю квартиру.
Все сбежались, стали гладить волка, а меня ругали, что я мучаю такого маленького.
Маме он всю юбку запачкал молоком и заслюнявил.
Потом он целый день бегал за матерью, а меня так все заругали, что я пошел гулять.
Я на всех дома обиделся. Я думал: "Им хорошо говорить:
"Волченька, миленький да бедненький", а вот когда вырастет
зверище-волчище с громадными зубами, тогда все в доме начнут кричать:
"Гляди, что волчище наделал! Твой волк, девай его куда хочешь". Тогда
все на меня будут валить. "Завел, -- скажут, -- зверя в доме, теперь и
расхлебывай". И я решил, что уеду из дому, найму себе маленькую
квартирку и буду там жить со своей собакой, с кошкой и с волком.
Я так и сделал: нашел комнату с кухней, нанял и переехал с моими зверями на новую квартиру.
Надо мной смеялись:
-- Скажите, Дуров какой у нас завелся! Со зверями будет
жить. А я думал: "Дуров не Дуров, а волк ручной у меня будет". Собачка у
меня была рыженькая, маленькая. Она была потайного
и ехидного характера. Звали ее Плишка. Плишка была чуть
побольше волчонка. Волчонок, как ее увидал, побежал к ней, хотел
поиграть, повозиться. А Плишка ощетинилась, оскалилась, как огрызнется:
-- Р-раф!
Волчонок испугался, обиделся и побежал искать мою мать, но я
уже жил один. Он скулил, бегал по комнате, искал, в кухне и прибежал
наконец ко мне. Я его приласкал, посадил рядом с собой на кровать и
позвал Плишку. "Дай, -- думаю, -- я вас примирю". Я заставил Плишку лечь
рядом с волчонком. Она, дрянь, все время подымала губу, показывала зубы
и шепотом ворчала -- ей, видно, противно было лежать рядом с волчонком.
А он пробовал ее нюхать, даже лизнул. Плишка дрожала от злости, но
куснуть волчонка при мне не смела.
"Ну, -- думаю, -- как же я их одних-то дома оставлю, как
пойду на работу? Заест волчонка Плишка, закусает". И я решил взять утром
Плишку с собой. Она была очень муштрованная, и утром на службе я
повесил на вешалку пальто, а Плишке сказал, чтоб стерегла и не сходила с
места. Когда мы с Плишкой вернулись домой, то волчонок так обрадовался
Плишке, что бросился к ней со всех своих кривых ножек и с размаху сбил
собаку и навалился на нее. Плишка пружиной вскочила, и я крикнуть не
успел -- она цап волчонка за ухо. Но тут вышло не то: волчонок как
рявкнет и так лязгнул зубами -- быстро, как молния, -- что Плишка
кубарем в угол, прижалась и, рот раскрыв, рычала испуганным хрипом.
Кошка Манефа важно вошла в двери посмотреть, что за скандал.
Волчонок тряс больным ухом и бегал по комнате, на все натыкался крепким
лбом. Манефа на всякий случай вскочила на табурет. Я боялся, что ей
придет в голову сверху царапнуть волчонка. Нет. Манефа уселась поудобней
и только следила глазами, как метался волчонок.
Я принес с собой овсянки и костей для волка и отдал дворничихе Аннушке сварить.
Когда она принесла горячий котелок, то сейчас же заметила волчонка :
-- Что это собачка какая безобразная? -- И присела на корточки. -- Это какая же порода будет?
Я не хотел, чтобы в доме знали, что есть волк, и думал, что бы такое соврать, как тут Аннушка пригляделась и говорит:
-- Уж не волчонок ли? Да верно ведь волчонок. Ах бедный ты мой! Смотрю, уж гладит его. Я сказал:
-- Аннушка, пожалуйста, никому не надо говорить. Я хочу вырастить, пусть ручной будет.
-- Да мне зачем же рассказывать, -- говорит Аннушка, -- а
только, знаете, говорится: сколь волка ни корми, а он все в лес глядит.
И я договорился с Аннушкой, что она будет у меня прибирать и варить, а волку варить варево из овсянки с костями каждый день.
Я дал всем зверям есть, каждому в своем углу, каждому из
своей кормушки. Волчонок чавкал своей овсянкой, а Плишка свое быстро
сожрала, оглянулась на меня. Я в зеркало следил за ней, а она этого не
понимала и думала, что я сзади ничего не увижу. И вот я вижу в зеркале,
как она по стене тихонько крадется к волку. Еще раз оглянулась на меня и
втихомолку подворачивает на волка. Оскалилась всем ртом, глазищи злые и
надвигается шаг за шагом.
"Ну, -- думаю, -- залезь ты ему в кормушку, вытяну я тебя ремнем, будешь знать. Все вижу, голубушка".
Но вышло иначе. Только Плишка сунула морду к кормушке, волк
-- врык! -- и лязгнул зубами, да не мимо, а прямо Плишку за морду. Она
отскочила с визгом, и тут с ней сделался прямо-таки припадок: она
носилась по комнате, по кухне, кидалась в прихожую и так отчаянно выла,
будто на ней вся шерсть огнем горит. Я ее звал, но она делала вид, что
не слышит, и только поддавала визгу еще пронзительней. А волчонок чавкал
в своей плошке. Я ему подлил туда молока, и он спешил, лакал, только
дух успевал переводить. Я выгнал Плишку на двор и во дворе слышал, как
она пробовала скандалить.
Все соседи думали, что я нечаянно ошпарил собаку кипятком.
А волка я каждый день учил "тубо". И теперь дело двинулось
вперед: только я крикну "тубо", волчонок стремглав бежал прочь от
кормушки.
Я каждый вечер ходил со зверями на прогулку. Плишка была
приучена бежать рядом с правой ногой, а Манефа сидела у меня на плече.
Улицы были около моей квартиры пустынные и, правду сказать, места
воровские -- народу попадалось мало, и некому было пальцем показывать,
что вот идет взрослый мужчина с кошкой на плече. И вот я решил теперь
пойти гулять вчетвером -- взять с собой волка. Я купил ему ошейник,
цепочку и пошел вечером по улице: волчонок ковылял с левой стороны, но
его приходилось подергивать за цепочку, чтоб он шел рядом. Думал, нас
никто не заметит. Но вышло не так: нас заметили и подняли скандал.
Только не люди, а собаки.
Первая попалась маленькая собачонка. Плишкина знакомая. Она
разбежалась было к нам, но вдруг насторожилась, зафыркала и стала
красться за волчонком, нюхать след. Потом бросилась в свои ворота и
оттуда таким залилась тревожным лаем, что во всех дворах отозвались
собаки. Я никогда и не думал, что столько собак на нашей улице. Собаки
стали выскакивать из ворот, встревоженные, ощетинились и со злым испугом
издали надвигались на волка. А он жался к моей ноге и вертел своей
лобастой мордой. Я уж думал: не взять ли мне волчонка на руки да не
повернуть ли домой, пока собаки не бросились на него? Из ворот уж стали
высовываться люди, глядеть, что случилось. Плишка снизу заглядывала мне в
лицо: что же, дескать, делать? Какой, значит, переполох из-за этого
чучела мордатого! Но я уж не боялся: собаки ближе трех шагов не решались
подойти к волчонку. Каждая провожала нас лаем до своего дома и пятилась
задом в свои ворота.
Успокоился и волк. Он уже не вертел головой, а только не отставал и бежал, плотно держась у моей ноги.
-- Что, -- сказал я Плишке, -- наша взяла?
Мы вышли на людные улицы, где собак не было, а когда возвращались, уже все ворота были на запоре и собак на улице не было.
Но Волчик очень радовался, когда пришел домой. Он стал
возиться, как щенок, повалил Плишку, валял ее по полу, а она терпела и
не смела при мне огрызаться.
А на другой день, когда я возвращался, я увидел на дворе
Аннушку: она в лоханке стирала белье, а около нее, свернувшись
клубочком, грелся на солнце волчонок.
-- Я его на солнышко взяла, -- говорит Аннушка. -- Уж что в самом деле, и свету животное не видит.
Я позвал:
-- Волчик! Волчик!
Он нехотя встал, расставил ноги, как поломанная кровать, и
стал потягиваться, совсем как собака. Потом вильнул своим веревочным
хвостиком и побежал ко мне. Я так обрадовался, что он идет на зов, что
сейчас же без всякого "тубо" скормил ему сдобную булку. Я хотел уже
взять его в комнату, тут Аннушка говорит:
-- Как раз кончила, а вода осталась, давайте-ка я и его. А то дух от него уж очень волчий.
Подхватила его под мышку и поставила в лохань. Она его мыла
как хотела, и он стоял смешной, весь в белой пене. Он даже ни разу не
зарычал на дворничиху, когда она его обдавала теплой водой начисто. С
тех пор его мыли каждую неделю. Он был чистый, шерсть стала блестеть, и я
не заметил, как уж хвост у волчонка из голой веревки стал пушистым, сам
он стал сереть и обратился в хорошенькую веселую собачку.
И вот раз кормил я моих зверей, и Манефа, сидя на табурете,
доедала рыбешку. Волчонок кончил свое и полез к кошке. Он стал лапками
на табурет и потянулся мордой к рыбе. Я не успел крикнуть "тубо", как
Манефа зашипела, хвост веником и -- раз! раз! -- надавала волку по
морде. Он завизжал, присел и вдруг бросился настоящим зверем на кошку.
Все это было в одну секунду: волк опрокинул табурет, но кошка
подпрыгнула на всех четырех лапах и успела рвануть его когтями по носу,
-- я боялся, чтоб не выцарапала глаза. Я крикнул "тубо" и бросился к
волку. Но он уж сам бежал ко мне, а кошка наскакивала сзади и старалась
процарапать сквозь шерсть. Я стал гладить и успокаивать волчонка. Глаза
были целы, -- оказался порядочный шрам на носу. Шла кровь, и волчонок
зализывал языком больное место. Плишка во время боя скрылась. Я с трудом
вызвал ее из-под кровати. Там была лужа.
Вечером волк лежал на подстилке. Манефа -- хвост трубой --
королевой разгуливала по комнате. Когда проходила мимо волка, он рычал,
но она и головы не поворачивала, а спокойно терлась о мою ногу и
мурлыкала на сытое брюхо.
В доме уж все считали, что у меня две собаки. И когда
спрашивали про Волчика, я говорил, что это овчарка, мне подарили, --
особой породы.
Но вот раз ночью я проснулся от странного звука. Мне
спросонья показалось сначала, что пьяный ревет за окном. Но потом
разобрал я, в чем дело. Волк. Волк завыл...
Я зажег свечку. Он сидел среди комнаты, подняв к потолку
морду. Он не оглянулся на свет, а выводил ноту, и такую лесную звериную
тоску выводил он голосом на весь дом, что делалось жутко.
Вот тебе и "овчарка особой породы". Этак он весь дом
перебудит, и уж тут не скроешь, что волк. Пойдут охи, ахи: "Волк во
дворе". Все хозяйки заскандалят и выгонят меня завтра же вон из дому с
моими кошками и овчарками. Наверху генеральша живет, злая и вздорная.
"Помилуйте, -- скажет, -- живешь, как в лесу, всю ночь волки воют.
Благодарю покорно". Это я все знал наверное, и надо было сейчас же
прекратить этот вой.
Я вскочил, присел к волку, стал гладить, но он глянул на меня и снова запрокинул голову.
Я дернул его за ошейник и повалил на пол. Он как будто
опомнился, встал, встряхнулся, зазвонил пряжками. Я побежал в кухню и
достал толстую кость из супа. Волк улегся на подстилке и стал грызть.
Грыз он своими белыми зубами большие воловьи кости, как сухари. Только
хрустело. Я потушил свечу, стал было засыпать, -- как дернет мой волк
ноту, крепче прежнего. Я быстро оделся и вытащил волка на двор. Я стал с
ним играть, бегать по двору. И я заметил тут, ночью, что, не зная, я
принял бы его за порядочного дворового пса. И вот никто не замечал: пес
мой не лаял. Беда, если узнают, что он по ночам воет!
Теперь мне ночью не стало покоя. Я по часу, бывало, сидел и
уговаривал волка, я его занимал, совал ему кости, чтоб как-нибудь он
забыл про вой. Я за ним ухаживал, как за больным, у которого бывают
припадки. Недели через две он бросил выть. Но за это время мы с ним
сдружились. Когда я возвращался домой, он ставил мне на плечи лапы, и я
чувствовал, какие они крепкие у него -- как железные палки. Я с ним
гулял днем, и все смотрели на большую собаку с особенной походкой. Когда
он бежал, он так легко пружинил задними ногами; он умел смотреть назад,
совсем свернув голову к хвосту, и бежать в то же время прямо вперед.
Он был совсем ручной, и знакомые, когда приходили, гладили его и трепали по спине, как простую собаку.
И вот раз сижу я в парке на скамейке. Меж коленями у меня
уселся на земле волк и дышит жарким духом, свесив длинный язык через
зубы.
Маленькие дети играли в песке, а няньки на скамейке лузгали семечки.
Ребята стали подходить ко мне.
-- Какая хорошая собака! Пушистая и язык красный. Не кусается?
-- Нет, -- говорю. -- Она смирная.
-- Можно немножко погладить?
Я сказал волку "тубо". Он уж это хорошо знал, и дети, кто
посмелее, стали осторожно гладить. Я гладил заодно с ними, чтоб волк
знал, что и моя рука тут.
Няньки подходили, спрашивали:
-- Не укусит?
Вдруг одна нянька подошла, глянет да как заохает:
-- Ой, матушки, волк!
Дети взвизгнули, прыгнули, как цыплята. Волк так
перепугался, что волчком повернулся на месте, запрятал мне между колен
свою морду и прижал уши.
Когда все немного успокоились, я сказал:
-- Сами волка напугали. Видите, какой он смирный.
Но уж куда там! Няньки ребят за руку прочь тянут и
оглядываться не велят. Только два мальчика, что без нянек были, подошли
ко мне, стали на метр и говорят:
-- Верно -- волк?
-- Верно, -- говорю.
-- Настоящий?
-- Настоящий.
-- А ну, -- говорят, -- забожись.
-- Ей-богу, -- говорю, -- настоящий.
-- Ага, -- говорят, -- то-то ты его себе к руке и привязал. Ну, дай еще погладить. Настоящего-то.
Это было действительно так: я цепь от волка привязал ремнем к
левой руке -- в случае дернется или бросится, уж от меня он не
оторвется. Пусть я даже упаду с ног -- все равно не уйдет.
Аннушка так приучила волка, что он за ворота один ни за что.
Подойдет к калитке, глядит на улицу, носом воздух тянет, нюхает, рычит
на проходящих собак, но за порог лапой не переступает. Может быть, сам
он боялся один выскакивать.
Вот я раз вернулся домой.
Аннушка сидела во дворе, шила на солнышке под окном, а волк у ней в ногах клубком лежал -- серая большая животина.
Я окликнул; волк вскочил ко мне. И тут я вспомнил, что не
купил папирос. А разносчик стоял в десяти шагах от ворот с лотком. Я
выскочил из ворот, волк -- за мной. Беру у разносчика сдачи и слышу --
сзади собачий лай, рявканье, склока. Оглянулся -- ай, беда! Сидит мой
волк, прижался в угол ворот, а две большие собаки набросились, приперли
его, наступают. Волк головой крутит, глазищи горят, и зубы лязгают,
быстро, как выстрелы: хляст! хляст! Вправо, влево!
Собаки напирают, ищут местечка, где б ухватить, и лай такой
стоит, что моего крика не слышно. Я бросился к волку. Собаки, видно,
поняли, что вот человек бежит им на помощь, и одна бросилась на волка.
Мигнуть не успел, как волк рванул ее за загривок и швырнул
на мостовую. Она покатилась и с визгом пустилась прочь. Другая прыгнула
за меня.
Волк ринулся, сбил меня с ног, но я успел ухватить его за
ошейник, и он проволок меня шага два по мостовой. Лоточник с лотком
скорей в сторону. А волк рвется, я на спине барахтаюсь, но ошейника не
отпускаю.
Тут выбежала из ворот Аннушка. Она забежала спереди и уткнула волчью морду к себе в колени.
-- Пускайте, -- кричит, -- я уж взяла!
Верно: Аннушка взяла волка за ошейник, и мы вдвоем увели его домой.
Когда я потом вышел за ворота, то увидел кровь. Кровавая
дорожка шла через площадь, куда побежала собака. Я вспомнил, что на наш
скандал собралось смотреть много народу, а из окон высунулись жильцы. И
кто-то кричал:
-- Бешеная! Бешеная!
Это кричала генеральша, что жила надо мной.
Я два дня не выпускал волка во двор, только по вечерам водил
его на цепочке гулять. На вторую ночь он завыл, и завыл нестерпимо:
громко, как труба, и так отчаянно, так тоскливо, будто ревет над
покойником. Мне в потолок постучали.
Я выскочил с волком во двор. Я видел, как в окнах вспыхнул свет, как замелькала тень. Видно, барыня всполошилась.
Наутро я слышал, как во дворе она кричала на дворника:
-- Безобразие! Где это позволяют держать бешеных собак в
доме? Воет волком по ночам. Всю ночь не спала. Сейчас же заявлю. Сейчас
же!
Аннушка принесла овсянку волку вся заплаканная.
-- Что случилось? -- спрашиваю.
-- Да уж чего хуже -- скандалит барыня. В полицию, говорит,
заявлю! Так дворника этого, мужа моего, значит, вон из дому: укрывает
бешеных собак, ни за чем, говорит, не смотрит. А он мне как родной.
-- Кто это? -- говорю.
-- Да Волчик-то! -- И присела к нему, гладит. -- Кушай, кушай, родименький. Сиротинка моя!
Когда я шел со службы домой, меня на улице остановил полицейский пристав:
-- Простите, это вы волка держите?
Я смотрел на пристава и не знал, что сказать.
-- Да ведь я давно знаю, -- говорит пристав. Ухмыляется и ус
покручивает.--Там, видите, жалоба поступила. Генеральша Чистякова. Но
знаете, вот что вам посоветую: подарите-ка мне вашего зверя, ей-богу. --
И пристав просительно улыбнулся. -- Ей-богу, подарите. У меня в имении
овцы, а стерегут их овчарки. Вот этакие. -- И показал почти на метр от
земли. -- Так вот от вашего волка хорошие детки будут -- злые, первый
сорт. И он с собаками сдружится, на воле жить будет. А? Право же. А в
городе вам одни скандалы с ним будут. Это уж я ручаюсь, что скандалы
будут. -- И тут пристав нахмурился. -- Вот уж одна жалоба есть: имейте в
виду. Так как же? По рукам, что ли?
-- Нет, -- сказал я. -- Мне жалко дарить. Я как-нибудь устрою.
-- Ну, продайте! -- крикнул пристав. -- Продайте, черт возьми! Сколько хотите?
-- Нет, и не продам, -- сказал я и пошел скорее прочь.
-- Так я украду! -- крикнул пристав мне вслед. -- Слышите: у-кра-ду!
Я махнул рукой и пошел еще скорей.
Дома я рассказал Аннушке, что говорил пристав.
-- Берегите волка, -- сказал я.
Аннушка ничего не ответила, только насупилась.
На дворе я столкнулся с генеральшей Чистяковой. Она вдруг
загородила мне дорогу. Глядит мне зло в глаза, и нижняя губа трясется. И
вдруг как стукнет зонтиком об пол.
-- Скоро ли мы избавимся от опасности?
-- От какой? -- спрашиваю.
-- От собаки, от бешеной! -- кричит генеральша.
-- Вас, видно, мадам, покусала, только это не моя. И я пошел в ворота.
Прошло дней пять. Я был на службе. Мне сказали, что меня
спрашивает какая-то женщина, и чтоб сейчас, немедленно. Я побежал. На
лестнице стояла Аннушка.
-- Ой, бегите, -- говорит, -- скорей бегите: волка нашего пристав в участок взял. Там в полиции сидит.
Я схватил шапку. По дороге Аннушка мне сказала, что пристав
приказал дворнику отвести волка в полицию и что дворник не посмел
ослушаться: отвел и привязал во дворе в полиции.
Когда я открыл калитку в полицейских воротах, то сразу
увидел в конце двора гурьбу народа: городовые и пожарные густой кучей
стояли, галдели, вскрикивали. Я быстро пошел через двор и, уж когда
подходил, слышал, как кричали:
-- Что, серый, попался?
Я протолкался через людей. Волк на цепочке был привязан к
кольцу. Он сидел на задних лапах, поджал хвост и огрызался на городовых.
Волк первый заметил меня. Он дернулся, вскочил на задние лапы и натянул
цепь. Все отпрянули назад. Я снял цепь с кольца и быстро намотал на
руку.
Кругом заголосили:
-- Куда ты его? Что, он твой?
-- А если ты хозяин, так возьми! -- крикнул я. Все расступились. Вдруг кто-то заорал:
-- Калитку на запор, скорей!
И один городовой побежал бегом к воротам.
-- Стой! Волка спущу! -- закричал я на весь двор.
Городовой отскочил и стал.
А волк меня так тянул, что я едва вприпрыжку поспевал за
ним. Мы добежали до калитки, я откинул дверь, волк прыгнул через порог и
бросился вправо, домой. Сзади засвистели. Мы были уж за углом. Сейчас
площадь, а через площадь и наш дом. Я слышал, что сзади топали ноги,
свистели свистки. Но я не оглядывался и бежал. Вот сейчас площадь.
Площадь пустая. А вон Аннушка стоит у ворот. Я бросил цепочку, и волк
громадными прыжками стал устилать к дому. Аннушка присела на корточки, и
я видел, как она поймала его за шею. Я перевел дух и оглянулся: двое
городовых остановились. Один зло плюнул в землю и махнул рукой.
Я решил переехать в другой район, где этот пристав не
начальник и где уж он ничего не значит. Я стал подыскивать новую
квартиру. Я корил дворника за подлость:
-- Зачем же было уводить волка у меня? За что же гадость мне такую делать?
-- Да вы, -- говорит, -- в мое положение войдите: вам волк
-- забава, а ведь если я его не приведу, когда велят, это выходит, что с
места вон. Я ведь только метлой и могу орудовать. Выгонят -- куда
пойду? Вы меня, что ли, кормить будете? Разве к вам в волки наняться?
Я уж не знал, что говорить. Ладно, перееду.
Я видал пристава через улицу. Он сделал хитрое лицо и лукаво погрозил мне пальцем. А я ему тоже.
Я купил волку намордник. Он сначала срывал его лапами, но
все-таки привык, и теперь в ошейнике, с намордником он был совсем как
собака.
Все свободное время я ходил с волком -- мы искали квартиру. Я уж совсем нашел, оставалось только переехать.
И вот я раз вернулся домой со службы. В воротах Аннушка в слезах:
-- Опять! Опять!
-- Что, увели? -- И я дернулся, чтоб бежать в полицию, но Аннушка ухватила меня за рукав.
-- Без дела пойдете. Увез, увез, окаянный, к себе! Сама
видела, как на подводу поклали. Связали -- и на сено. А коней не
удержать.
Я все-таки побежал в участок. Пристава не было: он уехал к себе в имение.
Я узнал: все было, как сказала Аннушка.
|