Отец разбудил меня еще до восхода солнца, чтобы ехать в лес за хворостом для крыши сарая. Было теплое безветренное майское утро 1946 года. Лошадь, запряженная отцом, стояла уже у дома. Я медленно, с неохотой стал собираться. Отец, поторапливая меня, говорил: "Нужно до колхозной работы успеть приехать и покормить лошадь". От дома отъехали быстро, езды было километра три. Есть лес и ближе, но нужно было ехать туда, где разрежают молодой осинник, вдоль Лебяжьего озера.

В телеге с нами сидел, с любопытством глядя по сторонам, четырехмесячный чепрачный гончий щенок Фагот. Отец купил его на базаре в городе Петровском, за что мать его немало бранила. Поехал покупать теленка, а привез щенка. Мать говорила: "Хоть никогда не посылай на базар, всегда смотрит только на ружья да собак, черт непутевый". Отец долго убеждал ее, что не было подходящего теленка. Потом понял, что ей ничего не докажешь, и смолк. Поел и лег на печку. Мать не унималась до самого вечера. Она все кричала: "У всех мужья как мужья, в свободное время хозяйничают по дому, со скотиной возятся, а мой только ружья да собаки, ружья да собаки. Не настрелялся там, на фронте, пришел и опять за свое, старое. Сам непутевый, мало этого, и сына старшего, Василия, тому же учит. Теперь вдвоем ходят на охоту. А что толку?! Только обувь рвут, одни убытки. И теперь вот любуйся: щенка привез, да к тому же маленького - нужно держать в комнате, не выкинешь такого малыша на холод. Две собаки прошлый раз привел, сто рублей как псу под хвост сунул. А теперь говорит: они ублюдки. А из этого кто вырастет, может, уведерник? Давай-давай, в следующий базар еще привози, будем держать псарню". Отец лежал и молчал. Мне все это надоело, и я ушел на улицу.

Утром мать уже не ругалась. Молча она давала молоко кошке и Фаготу. Пока ехали до леса, отец много рассказывал: где воевал, что пережил в блокаду Ленинграда и как проходили бои на тех участках фронта, где он был. Говорил о том, как сильна после войны разруха и сколько теперь нужно вложить труда, чтобы все восстановить. Потом он перевел разговор на собак. Теперь, говорит, очень трудно найти хорошую собаку, а всему виной война: собаководство запущено и заниматься им некому и некогда. Своих собак, Трубача и Найду, отец почему-то хаял, говорил, что работают очень плохо. Хотя и знал, что они нечистокровные, а помесь, но все же купил.

"А теперь, Вася, будем надеяться на Фагота, - сказал отец. - Я знаю: этот щенок чистых кровей. Только нужно чаще брать его в лес, пусть привыкает. Пусть самостоятельно учится, а где нужно, будем помогать. С Трубачом и Найдой пускать не следует: дурное, оно само привьется, а от них и учиться больше нечему. Видишь, мы его пятый раз берем в лес и он уже на 80-100 метров в лесу от нас уходит, это же достижение".

В назначенное место приехали, когда солнце стало подниматься из-за леса. Подъехать к куче хвороста было невозможно, подводу поставили метрах в ста. Лошадь отпрягли и привязали на лужайке. Приступили к работе. Фагот все бегал то к телеге, то к куче хвороста. Потом пропал и яростно залаял метрах в ста от нас. Мы побежали на лай. Отец сказал, что пес нашел ежа, но, когда мы подбежали, к нашему удивлению, там был не еж, а маленький лисенок. Он прижался к кусту и угрожающе фыркал. Фагот, припадая на передние лапы, продолжал атаковывать его, но схватить не решался. Это была его первая встреча с маленьким, но зверем.

Я быстро снял рубашку, накрыл лисенка, завернул его и понес к телеге. Фагот долго бегал вокруг куста со взбрехами, поскуливая. Отец был очень доволен его поведением. Потом он сказал мне, что здесь есть рядом норы, иди и выпусти там лисенка. Но мне так не хотелось отпускать зверька, я стал просить отца разрешить взять лисенка домой. Но он не соглашался, говоря, что, во-первых, охотники таких вещей не делают и не позволяют делать другим, что таких людей называют браконьерами и хапугами. Во-вторых, он тебе надоест, убеждал отец, но через три дня, если потом выпустить его здесь же, то мать уже не примет: он будет иметь другой запах и погибнет. И, в-третьих, дома наша мать тебя понесет, только успевай оглядываться. Тогда я пошел на обман. Накинул на плечи пиджак и понес лисенка к норам. Там я завязал у пиджака рукав и посадил в него зверька. Когда поехали, пиджак я постелил под себя так, чтобы рукав был отцу не виден, на колени взял Фагота. Лисенок до самого дома лежал очень смирно, за что и получил потом кличку Смирный. По приезде домой обман был раскрыт. Отец стыдил, говоря, что из меня никогда не выйдет настоящего охотника. Мать ругала, зачем отобрал у матери дитя. А отцу сказала: "Он весь в тебя, такой же будет непутевый. Видишь, уже всякую живность в дом тащит, скоро и он откуда-нибудь собак приведет".

К вечеру все успокоилось. Смирный весь день просидел за ларем, который стоял за печкой. Ночью он съел молоко с крошками хлеба. Скоро все в доме к нему привыкли. Удивлялись его быстрым движениям и хитростям. Он очень сдружился с котом. Правда, позже стал его обижать. Особенно это было видно, когда их кормили: Смирный быстро съедал свое и отнимал у кота. К августу он стал большим, ел помногу и в основном требовал парного молока. Мать ежедневно твердила: "Отнеси в лес, он уже большой; зачем он тебе нужен, видишь, он кота обижает, а если выбежит во двор, что там с курами натворит!" Я все обещал: "Завтра да завтра", пока не случилась беда.

Мать сбила масло, перетопила его и принесла из погреба эмалированный бак, в который слила то, что перетопила. Готовилась поехать с маслом на базар. Масла было килограммов восемь. Она завязала бак марлей и поставила под мою койку: утром хотела отнести в погреб.

Встала она рано, подоила корову, налила молока коту на окне, чтобы Смирный не мог достать, а лисенку миску поставила на пол. Сама же пошла выгнать корову в стадо. Вот тут-то и произошло самое ужасное. По-видимому, Смирный выпил свое молоко, стал пытаться достать кота, но не смог, тогда он начал злиться и метаться по избе. И зачем-то понадобилось ему запрыгнуть на бак с маслом. Он провалил марлю и завяз в масле по самые уши. Когда мать вернулась, она услышала, что кто-то скребется в баке с маслом. Заглянула под койку: из бака на нее смотрел невинными глазами Смирный. Мать задрожала, выдернула из-под койки бак и рванула меня сонного за волосы, громко крича: "Посмотри, что твой черт наделал!"

Я очень испугался, подумал, что пожар. Вскочил как ужаленный. Придя в себя, я взял Смирного за ухо и вытащил из бака. От крика матери он, испугавшись, не знал, куда бежать. Сначала кинулся в передний угол, потом пронесся через всю избу и спрятался за ларь. А так как масло было уже густым, а полы некрашеные, то через всю избу прошли две масляные дорожки. Мать подняла крик, было слышно даже на улице, но что она кричала, я не мог понять. Отец с братом Витей вскочили с постели и молча смотрели на случившееся. Я понял, что Смирному у нас больше не жить.

Я выманил лисенка из-за ларя. Он с неохотой подошел ко мне. Взяв его за шиворот, я вышел на улицу, постоял, подумал и решил отнести его к речке, это метров двести от дома, там кусты и оттуда он сможет уйти. Отнес, оставил и пошел. Когда оглянулся, Смирный сидел и тщательно охорашивал себя языком, но меня из виду не упускал.

В избу входить не хотелось. Подошел к двери, послушал - все было тихо. Я вошел. Мать лежала на моей койке вниз лицом и рыдала. Подойдя к ней, я сказал: "Мама, перестань плакать - я его отнес, а масло перетопим". Мать подняла голову: "Вас с отцом, чертей непутевых, - перетопить надо, может, немного поумнеете". Я оглянулся на отца, он махнул рукой - дескать, брось. И показал глазами на пол. Я понял, что нужно убрать масло. Взял тряпку и приступил к делу. Мать, видя, что у меня получается больше мазни, мем дела, молча отобрала тряпку и стала мыть сама. Когда вся тряпка промаслилась, она пошла во двор за другой. Но только открыла дверь, как мимо ее ног стрелой пролетел Смирный с цыпленком в зубах - и за ларь.

Мать с отчаянным криком присела у двери, потом тихо сказала: "Ой, замучили, непутевые, никакого нет житья". Я глянул на отца: он весь побагровел. Я не знал, куда мне деваться. Понимая, что Смирного сейчас не вызовешь (он занят делом), я от всех неприятностей решил скрыться на улицу.

Когда после часовой прогулки я вошел в избу, Смирный находился уже в отцовском солдатском вещмешке. Отец строго сказал: "Сейчас же отнеси туда, где взял". Я хотел сначала выпить молока с хлебом, но отец приказал хлеб не трогать. "Дорогой,- говорит,- подумаешь о наказании, на тощий желудок, так-то оно лучше будет".

Взяв молча мешок, я вышел. Но отошел от дома совсем немного и услышал голос отца - он звал меня. Подходя к нему, я увидел у него в руке молоток. У меня даже захолодело сердце: неужели хочет убить Смирного? Я остановился, "Иди-иди, - не бойся", - звал отец. Я подошел. Он вынул из кармана винтовочную гильзу. "Давай пометим, - сказал, - может, когда еще встретим". Я держал правое ухо Смирного на чурбаке. Отец пробил четыре дырки, так что получился крестовый туз. Потом засыпал" золой и сказал: "Быстрее заживет, а теперь иди". Итак, после трех с половиной месяцев неволи Смирный был возвращен на место своего рождения.

В сезон охоты с 1946 по 1947 год в районе Большого отъема и Лебяжьего озера мы с отцом взяли четырнадцать лисиц, девять из которых с помощью Фагота, но Смирного среди них не оказалось. Встреча со Смирным состоялась много позже. Это памятный для меня день - шестнадцатое ноября 1949 года.

Накануне весь день шел первый снег, было безветренно, тепло. Поздно вечером снег прекратился. Фагот, привязанный ха цепь, вечером три раза принимался выть. Такое случилось с ним впервые. Каждый раз я выходил и успокаивал пса. Отец объяснял это тем, что собака чувствует какую-то беду или просто радуется - первой пороше. Все охотничье снаряжение было приготовлено с вечера, чтобы рано не беспокоить остальных членов семьи. Утром с рассветом добрались до Большого отъема, пустили Фагота в полаз.

Прошел час, пошел другой, а следа все не было. Заяц не вставал. Пороша оказалась мертвой. Настроение стало падать. Посоветовавшись, решили отправиться опушкой леса к Лебяжьему озеру, где в царстве лисьих нор, может быть, удастся заполевать лисицу.

Прошли опушкой метров семьсот. С поля в лес вошел лисий след. Это был след довольно крупного лисовина, но явно холодный, потому что Фагот пошел пешим молча. Мы двигались очень медленно, прошли метров пятьсот-восемьсот. Фагота не было. Это значило, что он добирает. Нужно ждать, когда помкнет. Стрелки часов показали десять, когда Фагот побудил зверя. Настроение враз поднялось, мы были теперь убеждены, что зверь будет взят. Гон начался очень жаркий, не стихал ни на минуту, мы поспешили занять свой лаз. Это мелкий ельник шириной в сто метров и длиной с километр, соединяющий Большой отъем с районом Лебяжьего озера, где находилось царство лисьих нор. Ни одна лиса еще, поднятая в отъеме, не держалась под гоном больше часа, всегда перемещалась в район Лебяжьего озера, ближе к норам, и только через ельник.

Мы заняли каждый свой, давно насиженный номер, и стали ждать приближения гона. Гон проходил на сравнительно большом расстоянии. Лисица ходила на больших кругах, поэтому гон то нарастал, то затухал. Через час примерно гон переместился ближе к ельнику и стал слышен в мелкой частой сечке, но уже на малых кругах. Гон шел очень жаркий, казалось, гудит весь лес. Уже четыре раза гон проходил совсем близко от нас, но лисица упорно не шла через ельник. После двухчасовой стоянки на лазу я многое передумал и понял, почему так долго не идет лисица к норам. Мы имели дело, очевидно, со старым сильным лисовином, который не вымотал еще свои силы. Если бы я стоял здесь один, то пошел в сечку и теперь бы уже взял зверя. Но без согласия отца я этого сделать не мог. Хотел уже подойти к отцу и попросить разрешения переместиться в сечку. Но в это время гон стал приближаться и входить в ельник. Вот он идет ельником. Можно понять, что Фагот висит буквально на хвосте: он уже не тявкал, а орал и ревел, извещая о своем приближении. Гончак знал, что дело подходит к концу, так как на этом лазу с его помощью был взят не один десяток лисиц.

Ураганный рев нарастал с каждой секундой. Вот он в каких-нибудь двухстах метрах. Я начинаю беспокоиться, не пропущен ли зверь. До боли в руках сжимаю ружье, глаза яростно рыщут по ельнику. Наконец, лисица на полном ходу выскакивает в каких-нибудь 12-14 метрах от меня. Вскидываю ружье - зверь замечает меня и бросается круто влево, подставляя правый бок. Гремит выстрел. Лисица летит юзом, встает на передние ноги, поворачивает морду с открытой пастью в мою сторону и угрожающе хырчит.

Вылетает Фагот. Глаза его горят, на брылях - клочья пены. Со страшным ревом он пролетел прямо, потом круто повернул и замолчал. На лисицу набросился молча и к моему подходу закончил прощупывать шейные позвонки.

Криком "гоп-гоп" я дал знать отцу, что зверь дошел. Красивый крупный лисовин лежал на правом боку. Фагот, тяжело дыша, лежал в стороне, жадно хватая снег. Подошел отец, поздравил меня с полем. Фагот приблизился к нему, повиливая гоном. Отец поощряюще похлопал его: "Молодец, молодец!" Показывая на лисовина, сказал: "Ты посмотри, какой красавец и брюхо черное!" Он поднял зверя за задние ноги, и я увидел на правом ухе крестовый туз. "Папа, это же наш Смирный!" - закричал я.

Мы долго стояли молча и смотрели на Смирного. Я заговорил первым: "Папа" зачем мы пошли сегодня на охотуI" Отец помолчал, потом ответил: "Не знаю, - и добавил: - Пойдем к стогу сена". У стога сделали привал. Фагот подошел к вещмешку и получил полагавшийся ему кусом хлеба. Отец стал размышлять вслух о том, что думал: и зачем мы метили лисенка, и почему он не отослал меня в то утро обратно, когда привезли Смирного, и что теперь скажет мать. И сам же отвечал: "Она скажет: непутевые, своих не узнаете". Потом стал объяснять Фаготу, что у него со Смирным это вторая встреча. Но тот его не понимал и повиливал гоном.

После часового привала отец объявил, что пойдем домой через Лебяжье озеро. При подходе к озеру Фагот прихватил свежий лисий след. Начался новый гон. Враз все мысли отошли в сторону. Настроение поднялось. Отец подобрал мне лаз и сказал: "Вероятнее всего, что зверь пойдет тут, я же встану на просеке, которая идет к норам, встану так, чтобы и просеку и норы было видно".

Я стоял на берегу озера, где камыши от кустов разделяла тропинка, которую пробил скот. Я слушал удаляющийся гон. Он чуть-чуть был слышен и продолжался минут сорок. Потом переместился ближе и пошел противоположным краем озера, делая поворот в сторону отца. Я думал" что гон вот-вот оборвется выстрелом. Но нет. Гон пошел моим берегом на меня. Я уже приготовился к встрече с лисицей и думал о том, как отец сейчас будет поздравлять меня с новым полем.

Гон быстро приближался, до меня оставалось метров триста, как вдруг он внезапно оборвался. Я дрогнул. В чем дело? И сделал вывод, что лиса круто повернула в камыши. Прошло пять, прошло десять минут, скол не выправлялся. Все тихо. Мне хотелось сходить на место скола и выяснить, что случилось. Но я боялся подшуметь зверя: лисица где-то рядом" Я услышал сзади шаги: шел отец. Подойдя ко мне, он сказал: "Понорилась лисица, молодая и не выдержала такого натиска. Он же, черт, прет прямо по пятам, не дает передохнуть". Я указал, где оборвался гон. Пошли на место скола. Разговаривали в полный голос, убежденные, что лисица понорилась. Пройдя краем озера, прибыли на место "скола"... Скола не было. Снег кругом был вспахан и забрызган кровью, виднелись клочья шерсти. Отец сдавленным голосом крикнул: "Фашисты!". После войны он волков всегда называл фашистами. Зачем-то он выстрелил два раза вверх. Со слезами на глазах мы стали разбираться в том, что случилось.

Пара волков из осинника спустилась на перехват гона. Звери залегли с краю камышей в десяти метрах один от другого. Лисицу они пропустили, но, когда Фагот оказался между ними, как по команде набросились на него спереди и сзади. Гончак даже не успел подать голос. Мы молча шли их следами, которые вели обратно в осинник. На следах была кровь, по всему чувствовалось, что волки несли пса и вырывали друг у друга. Мы прошли метров сто и на следу нашли голову Фагота, она лежала с открытыми глазами и не было одного уха. Отец заплакал. Вынув из вещмешка газету, в которой только что лежал кусок хлеба для Фагота, отец завернул в нее голову гончака. Мы медленно молча пошли домой. Я шел сзади, в ушах у меня стоял жаркий голос Фагота, он как будто то утихал, то нарастал с новой силой.

Н. Булычев