Эта
история приключилась давно, когда я был еще молод. Мы с женой и
крохотной дочкой жили, в глухой таежной деревушке, на берегу прекрасной
реки Бирюсы. Меня, начинающего учителя, завела в те края неодолимая
страсть к охоте и рыбалке, из-за которой я немало поколесил по Сибири,
порой забираясь в самые отдаленные, мало обжитые места.
Мой
отец, сельский учитель, как и большинство коренных сибиряков заядлый
охотник и рыбак, ушел из жизни, когда мне было десять, а сестре восемь
лет. Попавшая в нужду мама, тоже учительница, променяла на два пуда
пшеницы его превосходную немецкую двустволку, за бесценок продала
чистокровного сеттера Боба, о чем потом не один раз пожалела. Однако
кое-что из отцовских богатств досталось и мне: рыболовные крючки, лески,
изрядный запас пороха, пистонов, дроби и, самое главное, старенькая
одноствольная курковка двадцать четвертого калибра с двенадцатью медными
гильзами. Я по сей день благодарен этой облезлой и расхлябанной
переломочке. Как она нас выручала в те тяжелые времена!
Зверя,
птицы во время войны развелось в наших краях видимо-невидимо. Все
охотники ушли на фронт, и дичь никто, кроме мальчишек вроде меня да
стариков, не тревожил. Я, ростом со свое ружье, в иные вечера по весне
приносил с окрестных болот и озер по два-три диких гуся. Про косачей,
уток, рябчиков и говорить нечего. Добывал и зверя. Зимой ловил зайцев, в
теплую пору не раз скарауливал на болотных тропах косуль.
Собаки
у меня, конечно, не было. Какая уж там собака, когда самим нечего есть!
Охотился с помощью петель, с подхода или из скрада, из-под самодельных
чучел. И до того наторел, что лучше не надо. Знал, когда и куда мне идти
со своей переломочкой, что и как делать, чтобы не вернуться домой
пустым. И так продолжалось до переезда на Бирюсу.
А
тут, не раз и не два увидев, как добычливы местные охотники, ведущие
промысел из-под лаек, тоже решил обзавестись четвероногим помощником. По
соседству с нами жил со своей большой семьей знатный охотник и рыбак
Кузьма Суратов, человек немолодой, по характеру сдержанный и молчаливый.
Он держал трех собак, слава о которых шла по всей округе. Две из них
работали только по зверю - медведю и соболю, а третья, маленькая ростом,
шустрая и звонкоголосая Пальма, была незаменима в охоте на белку,
соболя, боровую и водоплавающую дичь. От Суратовых я и принес темным
декабрьским вечером беспомощного, величиной с рукавицу щенка, дочь
Пальмы.
Жена
всегда отличалась любовью к животным. Она окрестила сучонку Чайкой и
заботилась о ней так, как это могут делать лишь женщины. Из лоскута
старого полушубка сделала ей в углу мягкую подстилку, ночами поила ее
теплым молоком, специально поставленным на шесток русской печи, а когда
собачонка мерзла и начинала визжать, брала ее к себе в постель.
К
августу Чайка стала одной из самых красивых лаек в деревне. Небольшая,
как мать, серо-пегого окраса, с загнутым в калач хвостом, прекрасными
карими глазами, острыми треугольными ушами, она была подвижна и
голосиста.
Чайка,
что, впрочем, в той или иной мере присуще всем лайкам, отличалась
сдержанным, я бы сказал - суровым характером. Не улыбалась во весь рот,
не лизалась и не прыгала от радости при виде хозяина, как это делают
легавые. Скупо вильнет хвостом, позволит потрепать себя по спине,
почесать за ухом и отойдет прочь со спокойным, полным достоинства видом.
Волнение и явное нетерпение она выказывала лишь тогда, когда я
появлялся на низком крыльце в охотничьем снаряжении с ружьем за плечами.
Жена частенько обижалась на нее:
- Вспоила, вскормила, а она и приласкаться не хочет! Ни капельки благодарности! Как чужая!
А
мне собачка пришлась по душе. Выйдешь на крыльцо покурить, а она тут же
выбежит из-под навеса. Посмотрит на тебя блестящими человеческими
глазами, для приличия вильнет хвостом и, не проявляя иных эмоций,
уляжется у твоих ног. Всем видом дает знать, что готова служить верой и
правдой, но без лишнего изъявления чувств и пустой суетни.
Весну
я охотился привычным способом - Чайка была еще мала, а летом стал брать
ее с собой на рыбалку. Приятно видеть рядом с собой живое существо,
которое вместе с тобой посматривает на поплавки, вскакивает, когда ты
хватаешься за удочку, и, кажется, огорчается не меньше тебя, если рыба
сходит с крючка. Вместе перекусить вкусной горбушкой с холодным вареным
мясом, вместе испить студеной водицы из прозрачной реки, вместе
возвращаться знакомой тропой домой, а иной раз и чем-то поделиться со
своим верным безответным другом.
По
незнанию я ничему не учил Чайку. Ей были неведомы команды "Ко мне!",
"Лежать!", "Ищи!", "Подай!" и прочие. Натаскать собаку помог Кузьма. В
августе он несколько раз брал ее на охоту по птице, и она, видимо,
научилась всему нужному у Пальмы.
-
Всех денег стоит твоя Чайка, - с оттенком зависти говорил Суратов. -
Кабы знал, что такая вырастет, ни за что бы не отдал. Береги ее, паря,
пуще правого глаза!
В
Чайке проснулся и до конца жизни не угасал великий охотничий инстинкт.
Хотя по первости было не без казусов. Окажемся в тайге, и моя
молоденькая собачка, сверкая белыми как снег пежинами среди деревьев,
идет кругами. Нападет на бурундука и тут же загонит его на осину.
Покрутится под деревом, зорко следя за шерьком, и зальется звонким,
чистым лаем, призывая на помощь меня.
-
Зачем ты его загнала, глупая? - ворчал я, радуясь серебряной звонкости
голоса. Это же не соболь, не белка! За бурундуками мы с тобой не будем
охотиться никогда. Пошли!
Куда
там! И слушать не хочет! Неотрывно глядит вверх горящими глазами,
возбужденно мечется с места на место и заливается в лае. Приходится
брать за ошейник да оттаскивать от осины. Идет рядом и все оглядывается,
а на морде написано великое огорчение. Так старалась - и вот тебе раз!
Ниже
нашей деревни в пойме реки было широкое и длинное, не меньше чем на
полкилометра, Чертово озеро с густым ельником по берегам. В нем, изрядно
заросшем камышом, кувшинками и ряской, уток водилось до пропасти. И
чирков, и шилохвостей, и тяжелых жирных крякв. В один из августовских
вечеров, разгоревшись желанием отведать утятинки, а также опробовать
собаку, я пошел на озеро и именно тогда понял, чего стоит моя умница
Чайка.
Она
с ходу ринулась на мелководье и пошла в поиск, только шевелились
камыши. Увидела крякву, настигла! Резкий, прыжок, и утка взмыла вверх.
Мне оставалось только взять ее на мушку и срезать выстрелом. Добыча
упала на чистую воду в глубокое место. Чайка торпедой поплыла за ней и
через пару минут положила птицу на берег. Не поднесла, не отдала в руки,
а положила там, откуда я мог взять ее без всяких препятствий. Я был без
ума от радости и манил собаку к себе:
- Чаенька! Да ты просто золото! Иди сюда, моя красавица, я тебя расцелую!
Укоризненно поглядела на меня своими карими глазами - нашел, мол, время для нежностей! - и опять нырнула в камыши.
Особенно
мне понравилась охота с ней на косачей, когда выводки еще не рассеялись
и были непугаными. На Ивановом мысу, километрах в полутора от деревни,
среди березняков лежали небольшие хлебные поля и веселые лужайки, а в
редком сосняке по ближним гривам рос брусничник. Косачей в этих
благодатных для них местах в конце лета было очень много.
Мы
приходили на Иванов мыс задолго до восхода солнца. Славное было время!
Мы бродили по лугам и лесам в чудную пору, когда начинает рассеиваться
сумрак и нарождается новый летний день? За лесистым хребтом растет и
ширится алая заря.
Кругом
безмятежный покой. Где-то за темными кустами в болоте, совсем недалеко,
благодушно покрякивают утки, желая друг другу доброго утра, заиграли в
свои звонкие трубы журавли, каждый куст стремится щедро брызнуть на тебя
прохладной водой, высокая сочная трава, поседевшая от росы, так и
норовит обвить твои мокрые сапоги. В густом смородиннике россыпью черных
бус тускло поблескивают крупные ягоды, а на мшистых полянках из-под
гладких темно-зеленых листьев доверчиво и приветливо поглядывают на мир
красные глаза брусники. Воздух влажен, чист, дышится легко и сладко.
Нет, об этом не расскажешь словами, это надо увидеть и прочувствовать!
Впереди
чуткая, настороженная собака, вся мокрая от росы, за ней ты, крепко
сжимающий в руках ружье, готовый к любой неожиданности. И вдруг перед
тобой на траве и мхе возникают птичьи наброды в виде петляющих
крестиков. Стоп! Тихо, тихо! Где-то рядом таятся тетерева! Чайка нервно
вздрогнула, прильнула к земле, крадется, вытянув вперед острую морду, а
потом не выдерживает и делает стремительный прыжок. Вслед за испуганным
чернышом поднимается весь или почти весь выводок и, немного пролетев,
рассаживается на старой раскидистой березе. Собака подбегает к дереву,
и, повиляв хвостом-калачиком, стоя или сидя, отчаянно лает. Я, почти
неслышно переступая по траве и таясь за кустами, подкрадываюсь к березе
со стороны собачьей головы, на которую завороженно смотрят птицы, и
сваливаю одного из краснобровых красавцев к ногам Чайки. А она, мягко
прихватив добычу зубами, подносит ее мне и в знак поощрения за хорошую
работу, чему научил меня Суратов, получает угощение в виде птичьей
лапки. Не мешкая, мы начинаем поиск невзлетевших косачей или другого
выводка и бродим по ягодникам и перелескам до тех пор, пока не припечет
солнце и не высохнет роса.
Шесть косачей! - изумляется жена. - И вся заслуга принадлежит Чайке? Иди сюда, добытчица, я тебе накормлю вкусным супом!..
Собака стала мне другом, без которого я не мыслил своего существования.
Именно
в то лето произошел случай, при воспоминании о котором меня и сейчас
начинает глодать совесть. К девяти утра к нашей деревне должен был
подойти с низовьев катер с баржей, на которой мы, учителя, решили плыть в
неблизкий районный центр на августовскую учительскую конференцию.
Собравшись в путь заранее, я надумал с утра пробежаться на Холодный ключ
и пострелять в ягодниках рябчиков. Что значит для молодых ног
пять-шесть километров! Прогулка! Тем более что погода стояла
чудеснейшая. Убив четырех рябчиков, которые на первом году жизни бывают,
как известно, на удивление любопытны и доверчивы, я сел на валежину
покурить. Чайка же, увлеченная охотой, ушла по заваленному буреломом
осиннику к вершине ключа.
Мне
пора было возвращаться домой, и я резким свистом позвал собаку.
Подождал несколько минут, засвистел опять. Чайка не шла. Раньше ничего
подобного с ней не случалось. Я принялся снова свистеть, звать ее
голосом. Лайки не было. Во мне закипела злость. Времени остается в
обрез, вот-вот затарахтит катер, а тут такой выверт! Неужели бросила
меня и убежала домой? Спотыкаясь о валежины и чертыхаясь, я прошел
метров двести по ключу. Кричал, свистел, но все было напрасно. Кругом
стояло полное безмолвие. Ушла, негодница!
- Да пропади ты пропадом! - ругался я. - Леший меня связал с тобой! Только попадись мне в руки!
Выругавшись
от всего сердца, я плюнул и решительно зашагал к деревне с мыслью о
том, что накажу собаку самым беспощадным образом.
- А где Чайка? - спросила жена, приняв рябчиков.
- Разве она не пришла?
- Нет.
- Вот мерзавка! Значит, где-то блудит, прибежит потом. Всыпь ей по первое число за такую повадку! Бросить хозяина в тайге!
- Неужели бросила? - огорчилась жена. - Куда она могла уйти?
- А я больно знаю? Как в воду канула!
Расстроенный,
недовольный собой и собакой, я уехал на конференцию. Слушал выступления
заведующего районо, директоров школ, учителей, вел беседы с товарищами,
ходил в кино, а на душе не гасло чувство беспокойства и смутной
тревоги. Вернулась ли Чайка домой? Что с ней могло приключиться в тех
буреломных местах?
Поделился своей бедой с одним из директоров, старым, опытным охотником и большим знатоком охотничьих собак.
-
Сам виноват, друг! - как ножом по сердцу резанул он. - Не она тебя
бросила, а ты ее! Лайка никогда и ни при каких обстоятельствах не
оставит хозяина в тайге.
Такого
не может быть! Надо было искать. Случись такое с моей Омегой, я бы не
пошел домой до тех пор, пока не нашел ее. На конференцию бы опоздал или
совсем не поехал, но собаку в беде не оставил бы ни за что! Попала твоя
Чайка в какой-то переплет. Может, петлю кто над зверовой тропой навесил
или наладил самострел. Мало ли таких мастаков на свете!
После
этого разговора я и вовсе ходил сам не свой, а ночами ворочался на
кровати без сна. Убивала совесть! И как только я умудрился так оплошать!
Тоже охотник, черт подери! В голову лезли беспокойные, гнетущие мысли,
перед глазами рисовались ужасающие картины. Чайка, истекая кровью, с
развороченным самострелом животом лежит на тропе и тщетно ждет помощи от
своего неверного хозяина. Чайка бьется в петле, умирая от жажды и
голода. Она жива еще. Заступила лапой за петлю, и та обвила ее за шею и
грудь. А хозяина рядом нет...
Мы приплыли домой под вечер на пятый день.
- Пришла? - был первый мой вопрос жене.
-
Нет! - хмуро ответила она и, добрая, заботливая по натуре, с горьким
укором добавила: - Собака ли виновата, а может, охотник?..
И так я извелся, а тут еще подливают масла в огонь!
В скором времени к нам пришел Кузьма Суратов, как всегда суровый, неспешный в словах и движениях.
-
Услышал катер, подумал, что ты приехал, и решил завернуть, - степенно
произнес он, пронзив меня внимательным взглядом умных синих глаз. -
Тебя, паря, однако, из-за Чайки в заботу бросило? Я позавчера шел на
шесте от Сергеевской старицы и слышал, что выла собака. Где-то в вершине
Холодного ключа, у барсучьих ям, по-моему. Глухо так, вроде как из-под
земли. Не Чайка ли в нору завезла и застряла в ней? Хоть вроде и мала и
не для нее это дело - не норная собака... В какое время она от тебя
убежала?
- Да только-только выглянуло солнце.
- Тогда так и есть! Пошла за барсуком и сгоряча забурилась в нору. Возьми лопату да взверши ключ. Может, еще жива...
На
барсучьих ямах я бывал не раз. Колония этих зверей находилась среди
редких берез и сосен на сухом склоне высокой гряды неподалеку от
звонкого истока Холодного. Там было пять или шесть нор, расположенных в
полусотне шагов друг от друга.
Мигом
переодевшись, сунув в карман кусок хлеба и пару соленых огурцов, я взял
лопату и самым скорым шагом направился в указанное место.
У
барсучьих ям было тихо, если не считать стрекотания любопытных сорок и
мелодичного журчания ключа в ближнем ельнике. Я подошел к первой из нор,
присел перед главным входом на корточки и в полный голос позвал:
- Чайка! Чайка!..
Молчание.
Могильной тишиной отозвались мне вторая и третья ямы. А у четвертой,
заставив меня затрепетать от радости, в ответ на мой зов раздались
глухие хрипы потерявшей голос собаки. Чайка была жива!
-
Чайка,- милая моя собачка! - бормотал я, дрожа от волнения и торопливо
сбрасывая с себя куртку и верхнюю рубаху. - Потерпи маленько, потерпи!
Сейчас я тебя откопаю!..
В
ход пошла острая штыковая лопата. С таким остервенением я не работал ни
разу в жизни. Тут же вспотев, стащил я с себя нижнюю рубашку и
безостановочно, не разгибаясь, бросал и бросал в сторону тяжелую
песчаную землю.
- Потерпи, Чаечка, потерпи!..
Вот
он, серый собачий хвост! Через пять минут я взял Чайку за задние лапы,
вытащил ее из норы и бережно положил на траву. Грязная, с крапчатыми от
налипшей земли пежинами, она лежала на боку, редко и глубоко дышала,
широко открыв пасть с подергивающимся сухим языком и глядя на белый свет
затуманенными глазами.
- Тебе воды надо, бедненькая? - прерывисто хрипел я, едва сдерживая слезы. - Сейчас!..
Я
взял ее, беспомощную, почти невесомую, на руки и торопливо понес к
ключу. Она не в силах была лакать и лежала на моих коленях, уронив
прекрасную голову. Пришлось черпать воду ладонями и вливать ей в пасть.
Наконец Чайка стала приходить в себя. Повернулась на живот, с трудом подползла к воде и долго с остановками лакала...