Риталий Заславский Тяпа Маленькая повесть

Жил такой человек на земле — Юрий Яновский. Он писал книги о кораблях и всадниках, сочинял стихи на русском и украинском языках. Иногда, мучительно подыскивая слово, Юрий Иванович в задумчивой рассеянности поглаживал примостившегося у ног фоксика Тяпу. Тот радовался, повизгивал, опрокидывался на спину и осторожно прихватывал зубами руку хозяина. Тяпа, как всякий фоксик, был прыгучим и радостным. Чем больше с ним играли, тем возбужденнее и назойливее он становился. «Ну, хватит, хватит!» — говорил иногда Яновский, пытаясь отстраниться, но куда там: песик наскакивал, кружился вокруг него и вокруг себя, припадал на передние лапы, вертел со скоростью пропеллера обрубком хвоста и звонко лаял, приглашая Юрия Ивановича побегать с ним, повеселиться.

Всё. Работать было уже невозможно.

И тогда Яновский, продолжая играть с собакой, тихонько звал жену:

— Тамара! Тамарочка!

Тамара Юрьевна по визгу и возне легко догадывалась, что происходит. Она появлялась и быстро переключала внимание Тяпки на себя, потом, как бы играя, выводила его в другую комнату, оттуда — на лестницу, во двор и отправлялась с ним на долгую прогулку.

В квартире снова наступала тишина. Яновский писал.

Тамара Юрьевна хорошенько выгуливала фоксика. Вернувшись домой, он жадно пил воду; напившись, вскакивал на тахту и крепко засыпал. Иногда только подергивал во сне лапами и протяжно вздыхал — ему что-то снилось.

Казалось, так и проживет он свою нехитрую собачью жизнь с этими двумя добрыми людьми, самыми лучшими на свете.

Так бы оно и было, наверное.

Но внезапно безмятежность Тяпиных дней загадочно оборвалась. Он почувствовал это сразу. Юрий Иванович стал молчалив и тревожен. А тревога хозяина всегда передается собаке. Тяпа вглядывался в него, стараясь понять, но ничего не понял… Прогулки стали короткими. Тамара Юрьевна выводила его на поводке — и тут же забирала домой. Она все время куда-то торопилась. Тяпка затосковал: утрата ясности непереносима… Прошло еще несколько дней — и Тяпу выпустили во двор одного! На первых порах ему это понравилось: ходи, где хочешь и сколько хочешь. Дерись с другими собаками. Забирайся в мусорку — и никто на тебя не рассердится. Но потом перемена жизненных привычек стала угнетать Тяпу. Должно быть, ему начало мерещиться, что его разлюбили и даже бросили. Возвратившись с гулянья, он забивался в угол и лежал отвернувшись, чтобы все видели, какой он обиженный. Но и на это никто не обращал внимания…

Однажды на улице он услышал странный непрекращающийся гул. Тяпа неизвестно почему — всполошился. Он забежал в парадное, прижался к двери своей квартиры и так сидел неподвижно, пока кто-то из соседей не позвонил и Тамара Юрьевна не открыла. Он вошел и увидел, что в доме тоже все-все переменилось. В центре комнаты стоял большой раскрытый чемодан, Юрий Иванович копошился в нем, укладывая разные вещи. Это уже бывало и раньше, когда Юрий Иванович уезжал. Но теперь в чемодане оказались не только рубашки и книги. В него почему-то положили бумазейного паяца, всегда стоявшего на столике Тамары Юрьевны, туда же перекочевал толстопузый барашек и кубок из рубинового стекла. Никогда прежде эти предметы не трогали и даже не переставляли с места. Тяпу снова охватило непонятное волнение. Человеческая суета, которую еще совсем недавно он так любил, теперь настораживала и томила…

Гул, который на днях Тяпа услышал на улице, слышали сейчас, кажется, все. Он, этот гул, уже пробивался сквозь толстые стены кирпичного дома в квартиру — даже когда окна были закрыты.

Утром следующего дня Юрий Иванович сказал:

— Тамарочка, погуляйте, пожалуйста, с Тяпой, скоро придет машина…

— Ой, у меня еще столько дел, — ответила Тамара Юрьевна, — пусть побегает сам, он же далеко никогда не уходит.

И выпустила его.

Надо же было случиться, чтобы именно в этот день во двор забежала прехорошенькая болонка. Они познакомились, обнюхав друг друга, и побежали в соседний двор. Болонка была веселой и непоседливой — все наскоро осмотрев в этом дворе, она побежала дальше, а Тяпа не отставал — уж очень болонка понравилась ему. Так они пробегали несколько часов. И впервые за последние дни Тяпе было спокойно и легко…

А в это время Тамара Юрьевна с заплакаными глазами бегала по двору и надрываясь кричала:

— Тяпа! Тяпочка!

Юрий Иванович молча барабанил пальцами по капоту машины, нервно покусывал нижнюю губу.

Военный, ходивший размеренными шагами взад и вперед, вдруг остановился и выразительно взглянул на часы: больше нельзя было терять ни минуты.

Тамара Юрьевна сказала:

— Я сейчас… — и побежала в парадное. Она постучала соседке, думая попросить ее приглядеть за Тяпой. Но сколько она ни стучала, никто не отворял…

Машина медленно выехала со двора. Юрий Иванович все смотрел на дорогу: не мелькнет ли где-нибудь Тяпа? А Тамара Юрьевна припала головой к его плечу и плакала…

Тяпа прибежал домой уставший, голодный, беспечный. Сперва он как будто и не удивился, что его мисочка с едой стоит не в обычном месте на кухне, а снаружи, на лестничной площадке. Он просто поел и спокойно растянулся рядом, задремал. Во сне ему привиделась болоночка, с которой познакомился сегодня, и он спал долго-долго…

Проснулся он совсем уже в темноте — может быть, даже ночью. В парадном было по-прежнему очень тихо. За дверью его квартиры тоже стояла чужая, непонятная тишина. Тяпа разом вскочил, он испугался. Гул, этот уже привычный гул, усилился, да так, что в окнах начали позванивать стекла. Тяпа поскреб лапой дверь. Тишина… Тяпа залаял. И сам не узнал своего голоса: столько в нем было хриплости и чего-то еще — сдавленного, непривычного. И снова тишина, тишина, в которой все слышней непрекращающийся яростный гул снаружи… И тогда Тяпу охватил страх — он заметался, завыл, заскулил. Но никто не откликнулся, никому не было дела до него, а может быть, просто никого уже вокруг не было.

Несколько дней Тяпа безразлично лежал возле своей двери. Он догадывался, что она больше не откроется, что никто из нее никогда не выйдет. И от этого ему не хотелось больше ничего.

На ослабевших ногах, кое-как перепрыгивая со ступеньки на ступеньку, он вышел из дома во двор. День стоял по-осеннему теплый, по листьям скользило мягкое киевское солнце. Гула не было слышно, он прекратился совсем. Тяпа вышел на улицу. Пусто, никого. Это было странно. Тяпа знал, что именно в это время года по улицам, не торопясь, разгуливают люди. Куда же они делись? Что произошло?

Внезапно из-за угла показались два человека. Тяпа даже обрадовался, насколько он вообще мог сейчас радоваться. И люди заметили его: уж очень пустой была улица, чтобы не заметить пусть и такую маленькую собачонку, как Тяпа. Один из них пощелкал пальцами и причмокнул губами, подзывая Тяпу. Тяпа не двигался и внимательно смотрел на приближающихся людей. Что-то в них было незнакомое, настораживающее. Тяпа знал многих людей в этом городе. Одни приходили в гости к Юрию Ивановичу и Тамаре Юрьевне, этих Тяпа считал своими. Других встречал во дворе. С третьими подолгу стоял на улице, пока Юрий Иванович или Тамара Юрьевна с ними разговаривали. Но два человека, которых ом увидел, были совсем другие. Когда один из них заговорил, Тяпа окончательно убедился, что это _совсем другие_ люди. Он услышал резкие, картавые голоса и — ни одного знакомого слова! Он понял: они чужие. Даже не те чужие, которых он иногда облаивал, а совсем по-другому чужие, иначе. И от этого своего собачьего понимания Тяпа, сам того не замечая, оскалился, зарычал, шерсть у него на загривке поднялась торчком.

— О! — вскричал незнакомый человек, и вдруг из какой-то штуковины, торчавшей у него на животе, блеснуло пламя.

Тяпа взвизгнул и бросился в подъезд. На счастье, пуля не задела его.

Тяпа бежал как безумный. Когда он наконец остановился, то не узнал местности, он забежал слишком далеко. Напрасно Тяпа старался разыскать знакомую улицу, двор, дом. Все вокруг было другое, В конце концов он был домашней собакой и далеко от дома никогда не отходил… С этого дня Тяпа стал бродячим. И он бродил, бродил, бродил — по чужим дворам, чужим улицам, чужим садам. Он отощал, шерсть его утратила блеск и кое-где на боках как бы стерлась. Когда-то из шалости он заскакивал на мусорки и ему за это попадало от хозяев. Он был сыт, ему ничего не нужно было там, просто нравилось вынюхивать неожиданные запахи, находить то, чего, конечно, не было в доме Юрия Ивановича и Тамары Юрьевны. Теперь Тяпа забредал на эти мусорки в поисках грязной ссохшейся корки, скрученной колбасной шкурки, каких ни есть жалких объедков…

Тем временем на улицах стали появляться люди. А однажды он увидел, что их очень много, они густой толпой двигаясь по мостовой — и Тяпа, осторожно проскользнув с тротуара между ног зелено-серых незнакомцев, стрелявших в него (их тоже было много), постарался затесаться в эту толпу людей, речь которых была ему знакома с давних пор. Они катили какие-то тачки, несли чемоданы. А у одного старика в руке был точно такой же чемодан, как у Юрия Ивановича, и от этих воспоминаний у Тяпы забилось сердце, он чаще задышал, вывалил язык и, пристроившись к старику, бежал не отставая. Старик не отгонял его, но и не обращал внимания. Старика мучила одышка, ему тяжело было тащить чемодан, и занят он был чем-то своим… Тяпа быстро устал, но все же старался не отстать. Толпа становилась все гуще, и от этого ее движение замедлилось, а после и вовсе остановилось. Вдруг Тяпа — прямо перед собой — увидел строй зелено-серых. Они стояли поперек улицы плотным рядом и по одному пропускали людей дальше. Когда подошел к ним старик, они что-то сказали ему на своем резком, картавом языке — и старик поставил на землю чемодан, а сам, уже с пустыми руками прошел за линию зелено-серых и скрылся. Чемодан старика швырнули в кучу других вещей. Тяпа раздумывал, идти ли ему за стариком или остаться при чемодане, напоминавшем ему о дорогом человеке. Но в это время до его слуха долетели звуки пальбы. Они доносились с той стороны, где скрылся старик. И Тяпа решил, что ему лучше все-таки уйти. Он выбрался из толпы и опять побрел по незнакомым улицам и брел до тех пор, пока не перестал слышать выстрелы. Тогда он примостился за травянистым бугорком у самой дороги и сразу же уснул. Только сон возвращал силы. Лишь бы ничего не снилось из прежней такой обычной когда-то, а теперь казавшейся удивительной, неправдоподобно прекрасной жизни!

Незаметно пришла зима. Дул ветер с Днепра, было холодно. Короткая шерсть Тяпы не грела. Но особенно подмерзали лапы. Тяпа поднимал их по очереди, стоя на трех; четвертая пока чуть согревалась, потом он опускал ее и подымал другую. Глаза у Тяпы непрерывно слезились, он начинал хуже видеть.

Иногда ему удавалось на ночь забраться в парадное и улечься на половичке перед какой-нибудь дверью. Это было счастьем…

Однажды утром дверь отворилась, и какой-то человек закричал: «Пошел вон!» — и пнул его ногой в живот. Тяпа разомлел от сна, не успел увернуться — удар был сильным, и с тех пор у Тяпы что-то болело внутри. Впрочем, он даже рад был этому, потому что из-за боли меньше хотелось есть.

Тяпа продолжал бродить. И однажды, когда сугробы подтаяли и осели, а снег сделался желтым и ноздреватым, выбившийся из сил Тяпа вдруг увидел знакомую улицу. Он задохнулся — и побежал, побежал. Вот и двор. Все такое же, как прежде. Вот и дверь парадного. Но она закрыта. Тяпа постоял возле нее. Нет, он не надеялся ни на что! Прежней жизни не было и быть не могло. А то, что осталось от нее — дом, двор, улица, только растравляло душу, и Тяпа побрел прочь, он решил сюда больше никогда не заглядывать. За год он превратился в собачьего старичка, да и лет ему действительно было уже немало. Если б не оборвалась та, прежняя жизнь, может быть, он еще долго бы скакал и резвился, а в нынешнем существовании он просто старался выжить, хотя плохо понимал, зачем это ему нужно.

В мусорном ящике с выломанными досками шевелилась кошка. Она что-то грызла, жмурясь и наклонив голову. Приглядевшись, он с трудом узнал в этом тощем грязном создании свою бывшую соседку — рыжую красавицу, гордо лежавшую на подоконнике этажом выше, лениво потягивавшуюся и сладко мурлыкавшую. Сколько раз он — не со зла, а от веселого нрава — лаял на нее, задрав голову, а она снисходительно смотрела на него, как будто хотела сказать: «Ну и дурачок же ты! Чего разоряешься?» Теперь, увидев Тяпу и, наверное, даже не узнав его, она выгнула спину и зашипела. Тяпе стало грустно, он еще раз взглянул на нее и ушел.

Была у Тяпы и другая встреча, о ней совсем тяжело вспоминать. Все-таки наткнулся он на ту самую болонку, с которой познакомился в день своего самого большого несчастья. Ее вела на поводке полная дама. Болонка была такой же, как год тому назад, — пожалуй, еще красивей. Видно, ее жизнь, несмотря ни на что, ничуть не изменилась. Это было странно. И Тяпе вздумалось расспросить ее обо всем и рассказать о себе, он побежал к ней, забыв на мгновенье, как он выглядит и кто он теперь такой, но болонка не захотела с ним разговаривать, она громко затявкала, а хозяйка подхватила се на руки, и, сердито оглядываясь на Тяпу, пошла прочь.

Как-то Тяпа спустился на Крещатик и вдруг увидел опять на мостовой толпу людей; они были одеты в рваные тельняшки, от которых источался, бил в ноздри тревожащий муторный запах крови и пота. Люди шли медленно и пели, а по краям толпы с безразличными лицами двигались эти ненавистные зелено-серые. Тяпа подумал, что, может быть, среди идущих по мостовой он снова встретит старика с таким же чемоданом, какой был когда-то у Юрия Ивановича. Тяпа присматривался, но старика не увидел. Люди пели и удалялись… И снова наступила осень, потом — зима. Эта зима была еще трудней. Шерсть у Тяпы вылезла, кожа воспалилась и потрескалась. Он был совсем голый. Люди обходили его. Одни кричали: «Пошел, пошел…» (о, сейчас он прекрасно знал, что значит это слово!), другие сочувствовали: «Бедный, бедный…» Но все — и кричащие, и сочувствующие — обходили его стороной. Тяпа и сам старался держаться подальше от людей, так спокойней. Часто он забирался в ботанический сад и в беседке — с подветренной стороны — спал. Ему уже не снились ни Юрий Иванович, ни Тамара Юрьевна, ни весь их чистенький, теплый дом, в котором и он когда-то жил — его мысли и чувства как будто тоже постепенно замерзали… В жестокий февральский мороз, какой бывает только в конце зимы, он бы, наверное, погиб от холода и голода, но ему неожиданно повезло. По улице, пошатываясь, куда-то тащился один из этих — зелено-серых. В руках у него были толстые свертки. Он уронил один из них, не заметил и побрел дальше. Тяпа не подошел — подполз к свертку, и внезапно у него от запаха потекли слюни. Он вонзил зубы в бумагу, она порвалась. Целый круг колбасы! Он ел, давясь, урча, задыхаясь. Если бы сейчас кто-то сунулся к нему, Тяпа дрался бы насмерть, защищая свою добычу. Но никого вокруг не было. Мерцали холодные звезды, от мороза потрескивали деревья. Впервые за полтора года Тяпа наелся до отвала. Остатки он унес в беседку, разрыл передними лапами снег, потом — землю, положил в ямку кусочки колбасы и носом засыпал свой тайник. Чувство сытости — пускай недолгое — помогло ему протянуть последние зимние дни. Весной и летом он уже умел кое-как перебиваться…

А потом наступила осень сорок третьего года, третья осень. Тяпа внезапно услышал знакомый гул, тот самый, с которым совпали его беды и потери. Теперь он доносился, этот гул, с другой стороны и был еще настойчивей и мощней. Тяпа по-прежнему боялся его, но с возвращением гула возвращалась все-таки и память о том, что было тогда. Старый облезлый пес снова увидел во сне пузатого баранчика, кубок из багряного стекла, длинноносого паяца. Ему приснилась еда, которую он ел из своей миски — и он вздыхал и повизгивал. Он проснулся совсем разбитым. Бесконечность жизни утомила его окончательно. Тяпа лежал под деревом и больше не вставал. На него сыпались сверху листья, покрывали его облезший бок, Тяпа не сбрасывал их, не шевелился. Ему было все равно.

— Смотри ты, а собака живая, — сказал пожилой мужчина, — и вчера тут лежала, и сегодня.

— Живая, — вздохнула женщина, наверное, его жена. Мужчина подошел ближе. Тяпа смотрел на него, все так же не шевелясь.

— Где-то я видел эту собачонку, — сказал мужчина. — Где?

— Ну, ты многих собак видел.

— Нет, нет, эту я видел у кого-то. Мужчина мучительно вспоминал. И вдруг воскликнул:

— Вспомнил! Это собака Яновских! Писателя Яновского!

— Придумаешь! Юрий Иванович и Тамара Юрьевна не такие люди, чтобы их собака под деревом подыхала. Мужчина помрачнел.

— Война, — тихо сказал он. — По-всякому могло сложиться…

— Война, — тихо повторила женщина.

— Точно, точно. Теперь я вспомнил: Яновский приводил ее ко мне на прививку весной сорок первого… Как же ее звали? Жучка? Нет. Как-то иначе.

Мужчина помолчал.

— Давай заберем ее, — сказал он жене.

— И так у тебя вон сколько их, бродячих… Самим есть нечего.

— Слышишь? — сказал мужчина. Оба прислушивались. Гул из-за Днепра накатывался грозно и неумолимо.

— Хоть в тепле отлежится, — сказал мужчина. — А вернется Юрий Иванович — отдадим. Знаешь, какая это для него радость будет?!

Он пригнулся к Тяпе. Пес не шевельнулся. Мужчина осторожно смахнул с Тяпиного бока листья. От ласкового полузабытого прикосновения человеческой руки Тяпа закрыл глаза, тело его дернулось и затрепетало.

— Бедняга, — сказал мужчина и взял Тяпу на руки. Он хорошо понимал собак и не боялся их. Тяпу принесли в дом и положили в кухне, отдельно от других животных. Собаке нужен был покой.

Старый ветеринар выхаживал его как мог. Тяпа трудно приходил в себя. Теперь не нужно было бороться за свою жизнь. И, как всегда в таких случаях, силы сразу же оставили его. Да собственных сил уже и не было почти. За жизнь его боролся человек.

А за окном гудело, гремело, сверкало. Зелено-серые ходили по квартирам и выгоняли людей на улицу, грузили в крытые машины, куда-то увозили. Собаки старого ветеринара прислушивались к чужим голосам, необычная суматоха возбуждала их, они лаяли и привлекали внимание. Это было опасно: нужно было что-то делать…

И тогда старый ветеринар вывел их на безлюдные холмы Гончарки и выпустил. Оставил в доме только Тяпу — слабого, старого, безразличного. Ему не выжить без человека… Вместе с женой и Тяпой он спустился в подвал и там пережидал последний всплеск безумствования зелено-серых. Каждую ночь осторожно выходил и прислушивался. И когда наступила тишина, он понял — в городе свои…

Старый ветеринар и его жена вышли на улицу. Мимо них, грохоча, проходили танки с красными звездами на бронированных боках, над ними низко проносились самолеты с красными звездами на крыльях, по мостовой шли солдаты — и у них на шапках тоже поблескивали красные звездочки.

Жена ветеринара от увиденного заплакала.

— Ну, пойдем, — сказал ей старый ветеринар. — Чего плакать? Теперь все будет хорошо.

Они вернулись в дом и принялись за уборку. Тяпа поднял голову, посмотрел на них, как будто пытаясь нечто сообразить, но ничего не сообразил, шумно вздохнул и снова положил ее на передние лапы.

Разве песик знал, что сейчас произошло? Разве мог он догадаться, что совсем недалеко отсюда идет по узенькой тропинке — среди обгорелых обломков зданий взорванного Крещатика — Юрий Иванович… Вчера еще, задыхаясь и поправляя очки, Яновский полз в зарослях желтого лозняка Левобережья и, раздвигая разросшиеся ветви кустов, жадно вглядывался в уже видный без всяких биноклей, вознесшийся на крутых взгорьях над Днепром Киев. Зеленые вспышки ракет, цепочки трассирующих пуль. Пламя над городом. Все это было вчера… Юрий Иванович поднялся по Прорезной, свернул на Владимирскую, он был совсем недалеко. В дождливом небе, смешиваясь с дымом, почти неотличимые от него, медленно плыли облака…

Думал ли Яновский о Тяпе? Трудно сказать. Наверное, иногда вспоминал. Очень уж много горя обрушилось за эти два года — гибель друзей, близких… И все же, оказавшись снова в родном городе, он, должно быть, не мог не вспомнить о Тяпе. И когда по улице пугливо пробегала какая-нибудь жалкая собачонка, Юрий Иванович невольно вглядывался: а вдруг… Но, допустим, они бы встретились, разве мог бы сейчас Юрий Иванович забрать Тяпу? Куда? Над ним было мокрое задымленное небо самой жестокой войны. Нечего было и думать об этом. Юрий Иванович молча шел по Киеву. А собака по-прежнему жила у старого ветеринара. Новый хозяин Тяпы тоже не побежал немедленно разыскивать прежнего. Да жив ли Яновский? А если жив, где его искать в такое-то время? Может быть, он за тысячу километров? Может быть… Все может быть.

Впрочем, старый ветеринар об этом и не очень думал. У него было много насущных забот и дел… Когда он подобрал полуживую собаку Яновского, ему казалось, что это он делает для милого человека, которого знал с давних довоенных пор. Но за несколько месяцев осени незаметно старый ветеринар и жена его привязались к Тяпе, он тронул их сердца своим жалким видом, прожитой жизнью, о которой они только могли догадываться, такой же сложной, как у людей, может быть, еще более сложной. Они уже как будто забыли о прежнем хозяине Тяпы, о том, что собирались вернуть ему собаку, теперь это была их собака. Она отсиживалась с ними в подвале, она вместе с ними голодала и грелась у скудного огня железной печурки. Жила она с ними — и ладно, а там будет, как будет…

Днем старый ветеринар пытался устроиться на работу, по вечерам писал письма, запрашивая разные военные учреждения о своих взрослых сыновьях, связь с которыми прервалась тогда, в проклятом сорок первом. Каждый день, тревожно ожидая, заглядывал он в пустой почтовый ящик: что ответят ему?

А жена старого ветеринара целый день возилась по дому — штопала, прибирала, варила. Иногда она наливала в кастрюльку суп из картофельных очистков выходила на распухших ногах к открытому простору холмов Гончарки и звала выпущенных туда собак. Некоторые приходили. Они одичали и стояли вдали, не решаясь приблизиться. Может быть, это были даже другие собаки, она не помнила. Женщина ставила кастрюльку на землю и отходила подальше… Собаки торопливо хлебали черное варево и, поджав хвосты, убегали…

Старый ветеринар возвращался поздно, он соскучился по работе.

В один из мглистых вечеров он воткнул вилку в розетку, из черного рупора раздался голос: радио заработало.

Еще через несколько дней он щелкнул выключателем — вспыхнул свет.

Возвращалась прежняя жизнь.

А Тяпа лежал у печурки и, несмотря на тепло, дрожал. Шерсть не вырастала, кожа была горячей и чесалась.

Его покорное равнодушие к жизни огорчало старого ветеринара. Он не хотел расставаться с Тяпой, но безрадостность собаки не давала ему покоя. Если б он был просто человек, как все люди, или, по крайней мере, большинство из них, он, наверное, считал бы, что у собаки такой характер. Но старый ветеринар понимал породу, хорошо знал ее нрав. Поведение Тяпы свидетельствовало о жестоком и длительном потрясении собачьей души. Время шло, а в собаке ничего не менялось. Нужно было другое — не менее глубокое потрясение: ничем иным к смыслу существования ее, очевидно, не вернуть.

И тогда он решился все же…

Старый ветеринар пошел в Союз писателей и спросил, не знает ли кто-нибудь, жив ли Яновский, а если жив, то где он.

— Жив! — ответили. — Недавно вернулся в Киев и живет в той же квартире, где до войны жил.

Старый ветеринар постеснялся пойти в дом, написал открытку. Втайне он надеялся, что, может быть, Яновские отвыкли от собаки и не откликнутся, не придут… Ему не хотелось отдавать Тяпу.

… Когда постучали в дверь, Тяпа вскочил. Он уже давно не реагировал на чужих. Но сейчас он вскочил, наклонил голову и начал слушать. Старый ветеринар сразу догадался, кто пришел. Он тяжело поднялся с табуретки и направился к двери. До того, как открыть, он еще раз оглянулся на Тяпу. Собака быстро дышала, глаза ее лихорадочно блестели, она наклоняла голову то в одну, то в другую сторону, уши поднялись и торчали. Она еще не была уверена, но что-то в предчувствии в ней отчаянно напряглось…

Старый ветеринар вздохнул и медленно открыл дверь.

Собака взвыла, закричала — и сразу же вой и крик перешли в странный пронзительный скулеж; Тяпа дрожа, как бы рывками, приближался к двери. Захлебываясь: «Ав-ав-ав», — он что-то пытался выговорить и от невозможности сделать это задыхался и плакал. Юрий Иванович наклонился и гладил его. «Ну, милый, — говорил он, — ну, славный…» Собака прижималась к нему, на мгновение отскакивала, вглядывалась и снова, как бы страшась, что Юрий Иванович исчезнет, приваливалась к нему горячим больным тельцем. «Ав-ав-ав…» — неслось по комнате. О чем это Тяпа рассказывал ему? Может быть, о том дне, когда он вернулся после гуляния с болонкой и обнаружил перед запертой дверью мисочку с едой, может быть, о том, как из страшной штуковины на животе зелено-серого раздался грохот и блеснул огонь и как с этой минуты он, ничего и никого не боявшийся, стал бояться всех и всего. А может быть, Тяпа пытался рассказать о старике с точно таким же чемоданом, как у Юрия Ивановича, или о людях, певших на Крещатике? А может быть, о рыжей соседской кошке и той балованной болонке, не узнавшей его? А может быть, о том свертке с колбасой?… А может быть, может быть, он вовсе и не рассказывал, а расспрашивал, где это обожаемый Юрий Иванович так долго пропадал, жива ли Тамара Юрьевна, висит ли еще в прихожей его коричневый ошейник и поводок, стоит еще на столе модель бригантины, не потерялся ли длинноносый паяц и глиняный расписной баранчик… «Ав-ав-ав…» — разносилось по дому старого ветеринара.

Юрий Иванович взял Тяпу на руки, он был не просто взволнован потрясен. Слезы выступили у него на глазах. Собака лизала лицо, руки. «Ав-ав-ав…» — разносилось вокруг. Может быть, она ничего не рассказывала и не расспрашивала, а просто кричала на своем собачьем языке: «Пришел… пришел… Я вижу тебя!»

— Сейчас пойдем домой, — говорил Юрий Иванович, — тебя там ждут…

По горячему тельцу собаки прошла судорога, она вздрогнула, обмякла, затихла. Сперва Яновский подумал, что она устала и успокоилась. Он продолжал поглаживать песика. И вдруг почувствовал, как тот странно потяжелел.

Он посмотрел на собаку.

— Что это с Тяпой? — сказал Юрий Иванович, почти мгновенно все поняв, но еще не осознавая происшедшего.

Старый ветеринар подошел.

— Значит, его звали Тяпой, — тихо произнес он. — Теперь я вспомнил. Жаль, что раньше не вспомнил…

— Положите его, Юрий Иванович, — сказал старый ветеринар, — вот сюда, на тряпку. Он мертв.

— Как мертв? — потерянно сказал Яновский. — Тамара Юрьевна ждет нас…

Старый ветеринар молчал. Да и что было говорить? Такие радости и людям бывают не по силам.

1986 г.