Сеттер - это кличка и порода одновременно.
Уж так получилось. Жил Сеттер в старой саманной хате, что ютилась на
самом краю деревни. Вместе с Сеттером жил и старик. Старик был одинокий,
и Сеттер был одинокий. Бабку свою старик схоронил давно, так давно,
что, если на пальцах считать, сколько лет минуло, то пальцев на руках,
пожалуй, не хватит. Сеттер никого не хоронил, а был одиноким потому, что
не было во всей деревне ни одной собаки такой породы. Дворняги были, а
вот сеттеров не было. Выйдет Сеттер, бывало, на улицу, по всей деревне
пройдет - снуют дворняги по дворам да по свалкам, тявкают друг на друга;
много дворняг, а поговорить не с кем... И был это не от того, что
Сеттер гордый был, нет. Разговор когда получается?
Разговор тогда получается, когда понимают друг друга. Дворняги Сеттера не понимали.
Вот
и вчера. Ведь с открытой душой подошел он к соседкой Жульке. Плохого не
таил. Подошел, правда, по-сеттерски - хвост на отлете, голова поднята.
Ну, так иначе он и не мог. Сеттер все-таки, понимать же должна. Подошел и
спросил:
- Что ты в этой помойке хорошего нашла? Грустно же,
наверно, вот так целыми днями гнилье всякое нюхать. Пойдем лучше со мной
к озеру.
- Куда, куда? К озеру! - И захохотала. Вот дура. Некрасиво смеялась,
нехорошо.
Лапы кривые расшеперила, глазами желтыми вращает и пальцем в Сеттера
тычет. - К озеру... Индюк ты красномордый! - Так прямо и сказала "индюк"
и снова захохотала.
- Сама ты... - Сеттер хотел сказать "крыса
облезлая", но не сказал. Что зря брехать. Сеттер есть Сеттер - каждое
слово на вес золота.
Старик знал о такой его одинокости и обходился с Сеттером всегда
уважительно, с лаской. О дружбе этой я и хочу рассказать.
Достался Сеттер старику, можно сказать, нежданно-негаданно.
Лет
шесть, а может, семь назад - старик счет годам не вел - в один из
дождливых октябрьских вечеров кто-то осторожно постучал к старику в
кухонное окно. Ткнулся хозяин к стеклу, видит - человек в темени
обозначен, по обличью вроде чужой. Стоит и рукой в сторону двери
показывает, пусти, мол. Старик людям верил и дверь открыл сразу.
"Чужой"
оказался и вправду чужим. Молодой, лет двадцати пяти. Обут был в
бродни, одет в куртку брезентовую, за спиной рюкзачок тощий, а на плече
чехол ружейный. Из-под куртки патронташ выпячивался.
Охотник,
видать, приблудный, подумал старик, но расспрашивать гостя ни о чем не
стал. Дровишек в печь подбросил, пламя оживал и чайник на середину плиты
подвинул. Гость поздний, стало быть, на всю ночь, а коли так, то его и
покорить нужно. Картошка в духовке еще горячая, а вот чай приостыл.
За столом разговорились. Гость водку и консервы из рюкзака достал. Водки - маленькая, консервы - рыбные. Назвался Владимиром.
Оказалось,
что сам он из города, до Карасевки добирался автобусом, а с остановки
до деревни все шесть километров шел пешком. Приехал поохотиться,
наслышан об этих местах, но раньше никогда здесь не бывал и вообще в
этих краях никого не знает. Всю деревню насквозь прошел, все думал
кого-нибудь встретить, видно, уже поздно, улица пуста, к тому же
накрапывало, и, когда деревня кончилась, он и постучал в крайнюю хату. К
старику, значит.
Старик гостя слушал молча, а сам вот о чем
соображал: а не сходить ли и самому с гостем на охоту. И не куда-нибудь
сходить, а на Ключи. С прошлого года там не был, как под самую зиму
отохотился, так больше и не был ни разу. Утка уже северная должна пойти,
острохвостая. Никто там дичь от весны не пугал. Охотников на всю
деревню - он да Пахом. Пахом, конечно же, на Ключах не был. Молод, но
ленив, все поблизости промышляет.
Уставший с дороги, разморенный теплом и стопочкой водки, гость уснул быстро.
Старик
же уснул не скоро, все лежал и все думал. Заснул он только тогда, когда
окончательно решил, что гостя он на охоту сводит. И гостя сводит, и сам
разок-другой пальнет. Старик даже сплановал, в каком месте он гостя на
перелете поставит, а где станет сам. Гостю он место отдал самое хорошее,
самый мысок отдал: там и берег потверже будет, и камышком прикрыто, и
утка как раз на снижение идет.
Спал гость долго. Проснулся, заволновался. Старик его успокоил.
-
Не горься. Вот поедим, соберемся и пойдем не спеша. В полдень выйдем - к
заре будем. Справлю я тебе охоту... - Владимир чем-то глянулся старику.
Вроде чужой, ехал бы, катился, как говорится, ан нет, поманил старика к
себе.
Старик гостю охоту справил.
На перелет стали засветло.
Старик в углу, а Владимир на мыске, как и плановалось. Утка
действительно шла уже северная, острохвостая. Не успел старик
обтоптаться в своем углу, а Владимир уже отдуплетил.
Утки было
много. Моталась она небольшими табунками, к холодам готовилась, жир
набирала. Старик долго не стрелял, на птицу смотрел. Он знал, что
стрельнуть нужно один раз. Двух-трех он на дуплет возьмет, а больше ему
по такой теплой погоде и не нужно, худа еще, не выходилась. Уже
смеркаться стало, когда он вскинул к плечу свою двустволку. Выпали из
табунка три утки на сухое. Собрал их старик, а ружье перезаряжать не
стал.
Владимир душу отвел. Стрелял много, но, как потом выяснилось, толку от этой пальбы было мало.
Домой вернулись ночью.
Утром
Владимир ушел. Довольный ушел. Семь уток в город повез, пять, что сам
убил, а двух старик подарил. Владимир обещал быть еще. Обещал, но не
приехал. Не приехал, не приехал - так и не приехал. Может, времени не
было, может, чего другое, но, как потом оказалось, о старике он помнил.
Через
зиму, в самом конце мая, председатель колхоза к старику на
"газике"подрулил. В хату вошел, портфель пузатый расстегнул и щенка из
него вынул.
Щенок на пол встал и лужу сотворил тут же, то ли в
дороге приморился, то ли пол понравился. Сам красный, нос черный, а уши,
что лопухи, до полу свисают. Смотрел на это старик и ничего не понимал.
А председатель еще и книжку из портфеля достал.
- Это, дед,
тебе подарок от какого-то Володи. А в книжке все про этого цуцика
написано. Охотничья, что ли. Сеттером зовется. - И ушел.
Слово
такое - сеттер - старик и раньше слыхивал, но то, что это породу собачью
означает, не знал. Ну, а уж если собаке кличка дана, то переиначивать
это имя старик не стал. Сеттер так Сеттер. Даже красиво.
Так и поселился Сеттер в стариковской хате.
Словно
в туман канула городская квартира, здесь все было проще - лавка да
стол, печь да кровать. А еще около самой двери сундук стоял. Был он
большой, в зеленое крашенный и металлом блестящим окованный. Приглянулся
он Сеттеру сразу и вот чем - старик из этого сундука одеяло красное
достал и около печки расстелил. Место, стало быть, для Сеттера
приготовил. А когда одеяло расстелил, то и сам около него на колени
пристроился и Сеттера к себе поманил. И сундук хороший, и одеяло
красивое, и старик, наверно, тоже хороший. Сеттер на стариковский манок
откликнулся сразу, задаваться не стал и просто так, без всяких ужимок, к
старику подошел. А когда старик его на руки взял и к себе прижал, то
Сеттер запах стариковский учуял, и запах этот ему очень понравился. От
старика волей пахло, воздухом свежим, росами. Запахи эти Сеттер чуял
первый раз, но
он же был - сеттер! Откликнулась кровь его на эти
запахи, пронзила сладкая боль все его крохотное тело и вон ушла. Ушла,
да не вся! Остался осколочек боли этой где-то под сердцем. Крохотный
такой, незаметный, почти неощутимый. И остался он там на всю сеттерову
жизнь.
Старик держал Сеттера на руках, ощущал его тепло и еще не
понимал, как щедро отблагодарил его Владимир. Не мог он и предположить,
какая дружба у него получился с этой собакой, сколько радости доставит
ему Сеттер на старости лет.
Дальнейшая жизнь Сеттера началась с
того, что он хорошо поел и крепко уснул на красном одеяло, прижавшись
спинкой к теплым побеленным кирпичам уже остывающей печки. Сам красный,
одеяло красное, печка теплая - хорошо-то как, Господи! Проснулся он
перед заходом солнца. Старика в хате не было, а двери оказались плотно
прикрыты. Он поскулил минуты две у порога, а когда устал скулить, то
пошел в угол и сделал свои дела. Он понимал, что не хорошо делает, но
терпеть больше не мог.
Когда старик вернулся в хату, то Сеттер уже
ознакомился со всем домашним имуществом. Сундук он уже знал, там раньше
лежало красное одеяло, стол был похож на тот, что остался в городской
квартире, больше всего его заинтересовала кровать. И не то чтобы сама
кровать, а блестящие шары, что торчали на ней по углам. Он даже пробовал
на них лаять, но лай не получился, и он это дело оставил.
- Сеттер! - Позвал старик, и Сеттер, покачивая своей вислоухой головой,подошел к старику.
- Ишь ты, понимает. Стало быть, и впрямь Сеттер.
В
тот вечер старик сколотил из досок небольшое корыто и насыпал в него
песку. Установил он это корыто в тот самый дальний угол, где уже побывал
Сеттер со всеми своими делами. Сеттер все это внимательно обнюхал и
понял, что это сделано для него. Так была решена проблема плотно
закрытых дверей.
Каждое утро старик куда-то уходил, и Сеттер
оставался в хате один. Он на это не обижался, он понимал, что так нужно,
и вел себя спокойно.
По вечерам они играли. Игры старик придумывал
простые, но каждая из них была со своим смыслом. Сеттер никогда бы не
догадался, что старик эти игры вычитывал из той самой книжки, что это
были простые элементы дрессировок.
Так к концу лета Сеттер хорошо усвоил слова - "ползи", "тубо", "пиль".
Вообще-то он уже много слов знал, но все они обозначали, что он - Сеттер
-
и умница, и молодец, и хороший. А эти слова были особые. Каждое из них
призывало к действию. К слову "ползи" Сеттер относился равнодушно. Эка
невидаль - проползти, но он любил старика, и когда тот говорил "ползи",
то Сеттер полз.
Слово "тубо" он не любил. Нехорошее было это слово. Оно означало запрет.
Нальет старик супу в миску, скажет слово "тубо", и хоть будь суп того
вкусней, как бы Сеттеру есть ни хотелось, он знал, что на суп наложен запрет, что суп есть нельзя.
Самым
веселым было слово "пиль!". "Пиль!" - и суп можно есть. "Пиль!" - и
можно хватать мячик зубами. "Пиль!" - и со стола можно взять конфету.
"Пиль!" - это не просто можно, это даже нужно.
Все
чаще и чаще разрешал ему старик выходить из хаты, в магазин с собой
брал, а магазин - это далеко, это на другом конце деревни. Правда, в
магазин старик его не пускал, ну и путь. Зато Сеттер знал теперь всю
деревню, и если что - легко мог найти свою хату.
А когда с деревьев стали осыпаться листья, а на лугу порыжела трава,
старик впервые повел Сеттера к озеру. Озеро это находилось рядом с
деревней,
но Сеттер ни разу на нем не был. Шуршит под легким осенним ветром
побуревший камыш, тянет из камыша прохладой, а воды не видно. Чует
Сеттер, что рядом она, и так ему в воду хочется! А камыш густой - носа
не воткнуть, и шуршит уж очень тревожно. Мечется Сеттер по берегу, мнет
низкорослую осоку, на лапы передние припадает и так на старика смотрит:
ну, что, мол, ты меня мучаешь? А старик на Сеттера глядит и улыбается:
- Молодец, ах, какой молодец! Может, и будет из тебя тот самый толк, но погоди. Зеленый ты еще, хоть и красный.
В первый раз старик воду ему не показал - пусть потомится, потом слаще будет.
Дня через два солнышко угадалось, и опять старик повел его к озеру.
Только
на этот раз подошли они к озеру с другой стороны. Берег здесь был
чистый, камышом не поросший. Увидел Сеттер воду и замер. Так вот ты
какая большая! Только так подумал, тут же под сердцем осколочек
шевельнулся.
Тот самый... Молчал старик, глядя на озеро. Старику прошлое мерещилось.
Ох
и длинна ты, жизнь человеческая!.. Озеро это старик помнил, как еще
маленьким был. Выпала из памяти жизнь, осталось только начало да миг вот
этот. Озеро, почитай, раза в два уменилось. Да где там в два!.. Как же
раньше не замечал? Вон плес какой крохотный остался, да и тот уже в коих
местах резуном проткнутый. Лет еще пять, ну, десять, и совсем похерится
озеро, умрет. Останется от воды бочажина гнилая. Озеро уже умирает, а
старик все живет. Вот как долго живет!
Сеттер тоже молчал. Он
прижался к ногам старика и мелко вздрагивал. В черных глазах его
притаилась тревога, а когда посреди озера рыбина сыграла, Сеттер совсем
растерялся.
- Ну, чего ты, дурачок, трусишься? - старик ласково погладил его по
голове. - Это просто вода, и ничего в ней страшного нет. Смотри... - И, отвернув бродни, старик медленно пошел в воду.
Заметался
Сеттер по берегу, заскулил, и, когда вода дошла старику до верха сапог,
он не выдержал, разбежался и как-то блоком, неуклюже прыгнул за
стариком. Страшного и впрямь ничего не было. Радостно было и жутко.
Потом уже Сеттер ходил в воду без старика.
В тот вечер старик придумал новую игру. Называлась она - "принеси
поноску". "Поноска" - это старая рукавица, меховая внутри и снаружи
обшитая брезентом. Когда уже стемнело за окном, Старик сел рядом с
Сеттером и осторожно провел рукавицей по его носу. Сеттеру это не
понравилось,
и он отвернулся. Старик снова провел рукавицей по его носу. Сеттер
снова отвернулся. На четвертый раз Сеттер схватил рукавицу зубами
- Умница, Сеттер, умница, - приговаривал старик, а сам гладил его по
голове и осторожно отнимал рукавицу.
Потом
Сеттер хватал рукавицу зубами сразу, как только старик подносил ее к
его носу. И каждый раз старик хвалил его и гладил по голове. И вдруг
старик скомандовал:
- Принеси! - и бросил рукавицу к порогу. Сеттер еще и сообразить не
успел ничего, как тут же услышал - "пиль!". Ого! И он с подстилки прыжком кинулся за рукавицей.
На другой день старик заменил рукавицу утиным крылом.
А скоро выпал снег.
Игра
в "поноску" с каждым днем становилась все сложнее. Теперь старик крыло
не бросал. А прятал его от Сеттера где-нибудь за сундуком, или под
кроватью, и к известному теперь слову "принеси" добавилось еще одно:
"ищи!". Сеттер крыло находил, оно хорошо пахло, и приносил его старику.
Иногда
старик давал ему за это конфету, мягкую такую подушечку. Так не
назойливо, постепенно Сеттер превращался в хорошую охотничью собаку.
Зима ему не понравилась. Сеттеры вообще плохо переносят холода, а
сибирские
зимы, не в пример другим, люты и очень буранны. На улицу Сеттер ходил
редко, выйдет, покрутится на сугробе и назад скорей, к печке теплой, к
старику.
По вечерам старик вязал сети. Он и днем их вязал, но вечера Сеттеру
полюбились
больше всего. Когда мечутся за окнами больные снега, когда от печки
струится тепло, когда старенькая десятилинейная лампа мерцает красным
своим керосиновым пламенем, а в трубе подвывает, любо Сеттеру лежать на
зеленом сундуке и смотреть, как старик, приладив на нос очки, вяжет и
вяжет квадратики из тонкой фильдекосовой нитки. Старик вяжет сеть,
вяжет, а потом отложит челнок и к Сеттеру повернется:
- Ну, как тебе, голубчик, со мной не скучно ли?
- Нет, - скажет Сеттер, - совсем не скучно. Хорошо мне с тобой.
- Ну, коли тебе хорошо, то и мне хорошо.
К весне Сеттер заматерел. В полный рост вошел и силу набрал.
Когда по первым проталинам старик взял его с собой в магазин, то Пахом, увидев Сеттера, аж руками всплеснул:
- Вот это кобелина!
- Тьфу тебе в глаза! Ты, Пахом, что дурак! Чо ахаешь-то, собак не видел?
- старик суеверным не был, но в глаз дурной верил.
- Да я ж не по злобе, - смутился Пахом.
- Не по злобе, - передразнил старик. - Сковырнется псина потом, поди
разберись,
- и в тот же вечер сводил Сеттера к бабке Ленчихе, чтобы та собаку от
глаза дурного оборонила. Ленчиха в умение свое противосатанинское крепко
верила и под первую весеннюю рыбку, что посулил старик, собаку от
лихого глаза водой сбрызнула.
После Пасхи Сеттер получил первое
боевое крещение. Старик приводил в порядок плетень, когда на самую
верхушку тополя с гомоном уселись две вороны. Всякую птицу старик
уважал, а вот ворону с детства не любил: нелюбовь к этой птице ему еще
отец привил.
- Скверная птица, не от Бога. Ворону убьешь - все одно что семь грехов отмолишь.
В том, что ворона птица пакостная, старик убеждался не раз, и если
подходил случай, то заряда для нее не жалел. Тихо, несуетно - ворона
хитра,
спешку людскую не любит - старик вошел в хату, снял со стены ружье и
вложил в патронник патрон. Сеттер гулял по двору, когда из сеней его
негромкой позвали. Старик волновался: как-то собака на выстреле себя
поведет, не испугается ли? А Сеттер словно почуял что, к ноге стариковой
прижался и напружинился весь. Вороны беды не ждали, сидели на тополе
широко и перекаркивались. Выстрела Сеттер не испугался, он только присел
глубже и, услышав короткое - "пиль!", понял, что от него требуется.
Крылья
вороны очень напоминало то крыло, которое всю зиму от него прятал
старик. Когда Сеттер принес ворону и положил ее к ногам старика, тот
понял, что плачет, и еще старик понял, что без Сеттера ему теперь никак
нельзя.
Работу свою Сеттер полюбил крепко. Старик за ружье - Сеттер
на порог. Старик в лодку - и Сеттер в лодку. Челноком ходил, ни на шаг в
сторону. Дивился старик собачьей такой привязанности и платил за это
Сеттеру лаской.
Все лето прожили они на озерах, рыбу промышляли,
а осень надвинулась и остыли ночи - перебрались в хату свою саманную.
Рыба еще не кончилась, а охота уже началась. Теперь, с Сеттером, все
чаще и чаще брал старик свою двустволку и уходил на Ключи. Ключи
безрыбные были, кроме гальяна - ничего, но зато дичью богаты.
Расположены были выгоднее других озер: гривами укрытые, мелководные,
ряской да камышом обильные - а что для выводков надо? - Постоянно билась
там утка, летом и в сентябре своя, местная, а глубже к зиме шла на
Ключи северная.
Если сказать, что старик только тем и занят был, что
уток стрелял, то это неправдой будет. Прикинет, что ему нынче три утки
нужны, трех и стрельнет. Куда их больше-то, портится дичь в теплую
погоду, а присоленную он не уважал. Много дичи он стрелял перед самым
ледоставом. Мудр от жизни долгой был, в приметы верил, птицу хорошо
знал, а потому морозы крепкие нутром своим дня за два чуял. Как только
пойдет утка над Ключами ходом, значит, скоро и морозам быть, значит,
утку нужно стрелять, много стрелять, чтобы на всю зиму хватило. Готовил
он их впрок очень просто - щипал, не палил, потрошил и выносил на холод.
Два-три дня дичь, тем более жирная, на холоду пролежит, а там и морозы
придут. А морозы придут, окатит старик тушки утиные водой колодезной,
наслоит на них ледку немного и к жердям подвесит.
Такая дичь до самой весны хорошо хранится, не ржавеет.
До
Сеттера старик утку стрелял выборочно, с расчетом, чтобы на сухом
падали, да чтоб подранком не было. Теперь у старика был хороший
помощник, и в ту осень отстрелялся он на Ключах за две зари.
Вот так они и стали жить: от весны до осени на воле, от осени до весны в хате своей саманной.
В
ту осень Сеттеру шел не то шестой, не то седьмой год. Сентябрь отстоял
теплый, золотой. В середине октября дожди пошли. Недели полторы лили, не
переставая, а потом прекратились. Небо вычистилось, по утрам заморозки
крепкие начались. Старик, как и прежде, ходил с Сеттером на ближние
озера и готовился к последнему перелету. Давно уже пролетели журавли,
отгоготали небо гусиными косяками. Местная утка сбилась в табуны и тоже,
своими тропами, прошелестела к югу. Безветрие сменилось северным
ветром, и однажды утром старик сказал:
- Все, Сеттер, пора на Ключи собираться.
На
вечерней заре Сеттер только три раза ходил в воду, остальную птицу
старик выбил на сухое. Ночь у костра перебедовали, а утром за каких-то
полчаса была потрачена половина оставшихся зарядов. Табуны острохвостых
вперемешку с гоголями шли один за другим. На предельной скорости,
продуваемые северным ветром, они по каким-то своим тайным законам теряли
высоту перед самыми Ключами, на мгновение прижимались к воде с тем,
чтобы потом снова набрать высоту и лететь дальше. Стрелял их старик на
выходе из Ключей. Сеттер был в том азарте, когда ему не нужно было
подавать команду, он только смотрел в небо, дробил ногами и слушал
выстрелы.
Скоро старик отложил ружье...
Домой шли медленно.
Старик уже давно приметил, что с каждым годом тяжелей и тяжелей
становится ноша. Вроде и стрелял немного, а плечи давит. Уже вечереть
стало, когда они вышли к Гнилому Займищу.
- Вот скоро и придем.
Сеттер
и сам знал, что скоро покажется саманная хата. И еще он знал, что
работа его закончилась, и теперь всю зиму будет он коротать дни вместе
со стариком в хате.
У Займища решили передохнуть. Скинул старик ношу
свою, сорвал несколько кистей тростника, приладил на кочку и присел.
Сеттер рядом пристроился.
Займище это старик не любил, оно впрямь
какой-то гнилью попахивало. Давно когда-то сбил он касатую* над этим
болотом, и, хоть птица мертво упала в осоку, найти старик ее не смог.
Вымок весь, изругался сам с собой и с тем зарекся стрелять здесь. Осока в
рост, воды по пояс, кочки, тростник, а на самой середине плес с
ладошку... Северный ветер гнал тучи над самой землей, того и гляди снег к
ночи пойдет. На таком ветру сидя, да еще из-под ноши, и простыть
недолго. Только старик об этом подумал, только вставать начал, как
рядом, в пяти шагах, тяжело шурша осокой и испуганно шавкая, поднялся
касатый селезень-последыш. Не выдержали нервы птицы человеческого
присутствия. Зашумели крылья, вскочил Сеттер, зачастил ногами, закрутил
головой, то на птицу, то на старика посмотрит, словно просит: стрельни
его, стрельни, видишь, какой вылинявший, аж бусый!
А селезнь-дурак, и
высоты не набрав, потянул мимо старика. Пошел старик на поводу у
Сеттера, потрафить хотел собаке, да поспешил. Сухо щелкнул на ветру
выстрел, обломилось у селезня правое крыло, отвисли предсмертно красные
лапы, и птица, пружиня левым крылом и загребая воздух обломком правого,
пошла к середине Займища, где упала в осоку.
Уже стемнело, уже
колючий ветер вырвал из туч первые снежинки, а Сеттера все не было.
Старик волновался, ходил по берегу и звал собаку охрипшим голосом.
Поначалу вроде бы слышал он, что плещется Сеттер у самого плеса, а потом
все стихло. Дважды обошел старик Займище, из ружья палил, голосом звал,
но Сеттер не приходил. Уже ночь давно выросла над землей, а старик все
ждал. Зло и тревожно шуршала пожухлая осока, молчало Гнилое Займище. К
середине ночи ветер стих, в разрывах туч показались звезды. К морозу,
подумал
старик, и зарядил ружье последним патроном. Он все еще верил, что
Сеттер вернется, и только когда забрезжил рассвет, когда он спалил
последний патрон и увидел вдруг в прогалах осоки, что вода туго затянута льдом, он понял, что Сеттер не вернется.
Не входя в хату, старик свалил битую дичь в угол сеней и заплакал. Горько ему было входить в пустое холодное жилище.
Потом он топил печь и сидел к окна. Оно выходило на луг, как раз в ту сторону, откуда он пришел. Но чуда не произошло...
Спал
старик не раздеваясь. Да и не спал он, а маялся всю долгую ночь между
сном и явью. Еще рассвет не пришел, когда он, с полным патронташем и
брошенным на плечо ружьем, покинул хату. Снега еще не было, но зима уже
стояла.
Старик подошел к Гнилому Займищу, когда рассвело. Лед был
крепкий, и Сеттера он нашел сразу. Вернее, это был не Сеттер, это было
тело Сеттера.
Сеттер затонул около самого плеса, у чахлого
ивового куста. Затонул он не полностью, а наполовину и лежал теперь на
боку, мертво впаянный в лед.
Старик не плакал. Он долго сидел на
корточках около и тонкими сухими пальцами перебирал заледеневшую шерсть.
Потом он стрелял. В мелкую крошку рвался лед под косыми выстрелами, и в
патронташе не осталось ни одного патрона, когда старик, доламывая лед
прикладом, освободил тело собаки.
Только теперь он понял, почему
Сеттер погиб. Сеттер удавился. Каждую зиму ставил Пахом на Займище петли
на зайцев. В самом ивняке ставил. Стальную проволоку на петли пускал. В
одну из таких петель, не снятых Пахомом по весне, Сеттер и угодил.
Схоронил его старик в городе, как раз в том месте, где бабка покойная гряди капустные творила. Холмик над могилой нарыл...
|
