Честное слово, я ничего не делал для того, чтобы завязалось наше знакомство. Я долгое время даже не знал, как ее зовут. Она сама подошла ко мне, когда я сидел на берегу пруда, привалясь к заляпанному мыльными натеками комлю ветлы, - тихими августовскими сумерками здесь, в уединенном уголке, купались возвращавшиеся с полей женщины. Сейчас тут было безлюдно. С другого конца пруда, с мальчишьей копанки, доносились голоса ребят и докатывались едва заметные волнишки, покачивавшие самодельный, из пробки, поплавок с перышком-сторожком. Пруд давно зацвел, от движения воды густо взвешенная зеленая муть сбивалась в клубы облаков, - здесь, в тени ветел, вода казалась особенно зеленой, как щавелевые щи.

Она подошла так тихо, как подходят только к рыбакам и художникам, чтобы заглянуть через плечо, но я почувствовал ее присутствие и оглянулся. Она ответила мне взглядом прозрачных светло-ореховых глаз и виновато-извинительно шевельнула хвостом. Но тут пробка пошла по дуге, сторожок закивал своему изломанному отражению - в клубившемся "бульоне" что-то происходило... Я подсек и выкинул в траву золотистого трепещущего карасика. Она подскочила, придавила его лапой, но, устыдившись, должно быть, несдержанности, виновато скользнула по мне своим ореховым взглядом и вернулась к прежней позе.

- Ты что, дуреха, на крючок захотела? А потом что - вырезать его, что ли?

Она чуть склонила голову, навострилась от впервые услышанного голоса и снова уставилась на поплавок: самое интересное, как она поняла, было связано именно с ним.

Я сидел к ней боком и вполголоса болтал просто так, ни о чем, - как всегда говорят занятые своим рыбаки, художники и мастеровые. Слова в таком разговоре отрываются легко и бездумно, как опадающие листья, и только что сказанное слово исчезает так же бесследно, как слетевший, потерявшийся меж другими лист. Мои слова, кажется, ее смущали: сознавая необязательность участия в таком разговоре, она все же догадывалась, что была единственной, к кому они адресовались, и не знала, как на них реагировать. Она помаргивала рыжеватыми бровками, притворно позевывала и вздыхала, садилась и вновь укладывалась по-русачьи, вытянув лапы. Это была немецкая овчарка, но с явной примесью то ли гончака, то ли просто дворняги: одно ухо у нее было надломлено, а щипец, пожалуй, более туповат, чем у овчарок.

В нашем доме, где мужчины были охотниками, служебных собак не держали, симпатией они не пользовались: настораживало их родовое недоверие и подозрительность ко всякому незнакомому человеку, хотя, по-существу, винить в этом следовало бы не собак, а их хозяев, постаравшихся вложить в своих питомцев собственное отношение к людям. Но у моей незнакомки в глазах было любопытство, напряженное внимание, смущение, - все что угодно, только не подозрение. Прозрачно-чистым, изучающим и наивным был ее ореховый взгляд.

Она подскочила было и к следующему карасику, но я успел отдернуть рыбешку с таившимся в ней крючком, - она приняла это как игру и заложилась бегать кругами, подминая крапиву и череду.

Карасик был последним, "загаданным": становилось жарко, рыба, наверное, отошла куда-нибудь в тень, в прохладу, и брать переставала.

- Приходи, - пригласил я собаку. - Прихвачу и тебе удочку, раз ты такая рыбачка.

На крыльце я обернулся и увидел собаку на другой стороне улицы. Значит, она следовала поодаль и теперь "засекала" дом, где я живу.

Несколько дней ее не было.

- Не тебя ли дружок дожидается? - глянула в окно мать, вытирая после завтрака чашки.

Овчарка с надломленным ухом сидела против нашего дома и неотрывно смотрела на крыльцо. Она ждала.

- Это не "дружок", это "она". Не знаю, как ее зовут... - Я стал было собирать что-то, оставшееся на столе.

- Не приваживай, - остановила меня мать. - У нее ошейник, значит, есть хозяин. Да и вообще она, кажется, в порядке, не голодна.

В самом деле, не за подачкой же она явилась?

Собака встретила меня так, будто оказалась тут чисто случайно, она смущалась и не знала, можно ли выказать радость или все-таки лучше держать расстояние?

- Ты чего пришла, дуреха? Сегодня рыбачить не будем... Купаться пойдешь?

По тону она все поняла, "улыбнулась", шаловливо ткнулась холодным носом в руку и облегченно поскакала вперед, оглядываясь, чтобы сверить направление.

На пруду никого не было. Стоял конец августа, Илья-пророк давно уже "капнул" в воду, остудил ее застрожавшими утренниками, купальный сезон по народной примете кончился, и мальчишки теперь, если появлялись, то ближе к полудню. Взбив коленями брызги, я вбежал в воду, а собака осталась. Она затосковала, растерянно заметалась по берегу. Может, она не знала воды? Я посвистел, настоял, и она решилась; прыгнула, задрав нос, забарабанила лапами, но быстро успокоилась и уверенно поплыла за мной. На противоположном берегу она отряхнулась, обдав меня душем, и стала носиться по лужку, всхолмленному свежими кротовинами. Купание вызвало в ней избыток сил. Запыхавшись, она повалилась в траву, чтобы посушиться, поездить на спине, смешно дрыгая ногами, светлея животом с темными сосцами.

С пруда мы возвращались уже друзьями. Она не стеснялась заигрывать со мной, подставляя руке голову, и, расшалившись, даже попыталась вскинуться мне на грудь лапами.

- Не надо, - снова остановила меня мать, когда я хотел отрезать собаке ломоть хлеба. - Зачем приучать ее к нашему дому?

Я узнал, как ее зовут, когда начались занятия в школе. Стоял ласковый солнечный день бабьего лета, Показавшийся особенно радостным после надоевших уроков в сумрачном классе. Мы высыпали на улицу, и я увидел знакомую овчарку. Как она тут оказалась? Случайно или кого-то ждала?

- Вальда! Вальда! - закричали мальчишки. - Ты чего тут делаешь?

Значит, "Вальда"... Мальчишки тоже знали собаку, знали лучше меня, им известна даже ее кличка...

- А чья она? - неожиданно для себя я почувствовал, ревность.

- Да Стребцовых! На нашей улице живут. Знаешь небось...

"Стребцов", братьев-погодков Пеку и Леку, я немножко знал, они учились в другой школе, у пожарки.

- Вальда!

Но собака лишь вежливо "улыбнулась" соседям по улице и метнулась ко мне. Неужели она "вычислила", что меня можно встретить и здесь?!

Я бросил дома портфель, и мы закатились, куда глаза глядят: на пруд, на обобранные за прудом огороды, в задичавший сад... Порыжелые камыши накрывали, будто накидывали сеть, стабунившиеся скворцы, летела паутина, белое сентябрьское небо изливало мягкое тепло, шуршала под ногами опавшая листва яблонь, - лето уходило, прощалось, дарило последние погожие деньки. Возбужденная, озабоченная, деятельная Вальда вынюхивала что-то в кучках ботвы, сопела у мышиных ходов и кротовин, принималась раскапывать картофельные гряды или играла с какой-нибудь кочерыжкой, ловила ее на лету и предлагала отнять у нее игрушку. Я теребил из терки потраченного скворцами подсолнуха оставшиеся семечки, изредка заговаривал с собакой,- лучшего спутника нельзя было пожелать: ничего не нужно объяснять, куда и зачем идем, выдумывать какую-то цель нашей прогулки...

Вальда наведывалась к нам все чаще, иногда оставалась и ночевать на дворе под стогом сена. Возле школы она меня больше не встречала, - около двух я обычно бывал дома, она поняла это и ждала моего возвращения у калитки. Задолго до поворота на свою улицу я свистел - и Вальда мчалась на свист, выворачивала из-за угла на пустырь с голыми футбольными воротами, на махах пересекала поле и с разгона вскидывалась на грудь лапами, скулила от радости и норовила лизнуть в лицо.

В наших дворовых играх появился новый участник - Вальда. Она носилась вслед за нами, когда мы играли в лапту, кидалась за отлетевшим "чижом", путалась меж нами на футбольном поле. Когда я боролся с кем-нибудь из мальчишек, она тут же вступалась за меня, отбивала "обидчика". Мои дружки поддразнивали собаку, разыгрывая нападения, - она понимала, что это не всерьез и так же шутливо, с "улыбкой", но все равно защищала меня. И мне льстила такая привязанность собаки, ее внезапная, необъяснимая любовь. Чем я заслужил такое чувство? У Стребцовых собаку как будто бы не обижали, у нее в углу двора была конура, через двор тянулась проволока-рыскало, по которой она возила кольцо громыхучей цепи. Время от времени ее, по-видимому, спускали с привязи, - иначе как бы она могла навещать нас? Или сама ухитрялась как-то освободиться?

Теперь-то, мне кажется, я догадываюсь, что выбитый скотиной, огороженный высоким глухим забором двор, рыскало, общество кур, - все это до чертиков наскучило Вальде, и ее влекло, неудержимо влекло к тому новому, что наполняло мир за пределами двора. Дружба со мной, наверное, помогала ей как-то насытить эту ее любознательность. Она с удовольствием разделяла все мои затеи. Ее веселые ореховые глаза все время следили за мною, стараясь понять, что я собираюсь предпринять, нетерпеливо подталкивали; ну, давай же, давай что-то делать! Куда пойдем, чем займемся? Ну, предлагай же! Мне передавалось ее настроение, я заражался им и тоже был готов носиться с нею кругами, барахтаться в траве... Доверяясь мне, полагаясь на мою помощь, она смело карабкалась через заборы, одолевала чердачную лестницу, взбиралась на крышу сарая, усыпанную опавшими грушами-дичками. Отлежавшиеся мелкие груши вязали рот, набивали оскомину, но Вальда, смешно гримасничая, все-таки съедала одну-другую "за компанию", а остальными начинала играть: перекатывала во рту, подбрасывала и ловила на лету, сгоняла лапой под уклон тесовой кровли. Отсюда, сверху, знакомые предметы представали необычно: на людей можно было смотреть сверху, далеко открывалась улица с прохожими и повозками. Собаку это занимало, она бродила по крыше, принюхивалась к щелям, заглядывала с края на бродивших внизу кур, а завидев моих отца или мать, "улыбалась" издали, прикладывала уши и помахивала толстым хвостом.

С наступлением зимы мы с Вальдой уходили на лыжах в степь, лазали по забитым снегом тростникам пруда, добирались до пустующего пригона, под навесом которого летом ночевал табун лошадей, сворачивали к скирдам зимующей соломы. Возле одоньев вывезенной скирды я снимал лыжи, втыкал их в сугроб и отваливался на холодную, блестевшую под солнцем солому, блаженно подставлял его лучам лицо. Вальда сопела и фыркала, мышковала, разгребала ходы полевок. Наконец долго лежащий с закрытыми глазами человек начинал ее тревожить. Она нависала надо мной, напряженно вглядываясь в лицо, тоненько скулила. В щелочку глаза я видел ее влажный подвижный нос, ее полный беспокойства взгляд... Неужели ей приходилось видеть человека, сомкнувшего веки навсегда? Казалось, она молила: ну хватит, если это игра, не надо больше. Я подхватывался, валил ее, и мы барахтались в соломе, она вырывалась и радостно носилась по одоньям...

Во второй половине зимы, когда степные дороги укатались до блеска, когда унастившийся под ветрами снег стал держать собаку, я сделал Вальде шлейку, постромки, и у меня появился собственный "выезд". Она нисколько не возражала против запряжки. Я разгонялся, помогал ей палками, и сильная собака легко тащила меня по звонкому смуглому насту. Сколько хватало глаз, впереди лежала залитая солнцем степь, темнела полоска дальнего пригона, расчерченная белеными кирпичными столбами, внизу в стороне над тростниками, будто огромные шары кружевного перекати-поля, сквозили ветлы, - мы упивались простором, скоростью, легким морозным воздухом.

Однажды мы наткнулись на зайца. Он вырос вдруг из снегового надува и покатил над застругами, забирая по дуге, то наставляя, то снова прижимая уши. Я успел отпустить постромки. Вальда, распластавшись над снегом, пустилась за русаком. Постромки, как ленты танцовщицы, свивались кольцами, вихрили снежную пыль. В горле собаки бились задавленные жалобные всхлипы - может, действительно, у нее в роду был гончий, и кровь предка взыграла при встрече с зайцем? Русак быстро "отрос", как говорят охотники, понял, что опасности нет, сбавил ход и начал играть: "встраивать" ногами, подпрыгивать и наклоняться на бегу в сторону.

Потеряв русака из виду, Вальда вернулась, наскоро обнюхала его лежку с чуть подтаявшими следами лапок и метнулась ко мне делиться впечатлениями. Глаза ее горели, на губах обсыхала слюна, она шумно дышала, вывалив язык. "Надо же, - говорил, казалось, ее вид. - Оказывается, есть и такое, нечто лопоухое, куцехвостое, пучеглазое! Смех, да и только! А какого задал стрекоча! И так раздражающе пахнет..."

Неразлучные "стребцы", Пека и Лека, выяснили, куда исчезает их собака, и несколько раз приходили за ней. Увидев их впервые у нашего дома, Вальда встретила хозяев радостно и добродушно, не чувствуя за собой вины, но получила выволочку. После этого, завидев братьев, она тупилась, сникала и уходила неохотно, что вызывало еще большее их раздражение и более сердитые тумаки.

В очередной раз "стребцы" явились за Вальдой, когда мы с ней, забравшись на сарай, сбрасывали с крыши снег. Давно прошел солнцеворот, дело шло к весне, в ветвях старой груши "пилила зиму" синичка, внизу на пригреве томно постанывали куры, у дровяных козел обтаяли опилки, сад расчертился синими тенями, - распахнувшись, сбив треух на макушке, наслаждаясь лившимся из бездонной сини солнцем, я вырубал лопатой куб толстого снега, сдвигая его на край, и он ухал вниз, выдыхая накопившуюся стужу. Жаль, мало уже оставалось снега на крыше...

Я заметил, как "сконфузилась", сжалась Вальда, оглянулся и увидел у калитки "стребцов".

- Ну-ка, иди сюда!

Вальда растерянно смотрела вниз, нерешительно шевельнула хвостом и не тронулась с места.

- А ну, иди ко мне! Ишь, забралась... паскуда! Скинь ее оттуда!

- Чего ее скидывать - сама спрыгнет. Зови!

Но собака не шла. Чувствовала, наверное, свою недосягаемость на крыше. Я столкнул последний куб, спрыгнул в сброшенный снег. Вслед за мной махнула Вальда.

- Ты когда кончишь переманивать собаку? - с угрозой надвинулся старший, Пека.

- Кто ее переманивает? Я не привязываю, она сама... Забирай...

В чужом дворе братья выяснять отношения не решились.

- Лучше бы совсем украл, чем так... - пробормотал Пека, пристегивая к ошейнику поводок.

Мне стало вдруг весело. Я восторжествовал. Я понял "стребцов": им не так обидно было потерять собаку, как испытать унижение отвергнутых. Одно - потерять собаку, но еще горше лишиться ее любви и привязанности! И этот выбор она, Вальда, сделала сама. Я смотрел вслед удалявшимся братьям с трудом сдерживаемым чувством торжествующего превосходства. Вальда шла, упиралась и оглядывалась, ошейник ерошил шерсть, упирался в уши. Вот захочу - свистну сейчас, и она вырвется, прибежит, облапит. Она не хочет идти с ними. Но ведь они все равно заберут ее, только поддадут ей еще пинков. Это их собака. Но она все равно вернется, вернется!

Спустя неделю Вальда снова появилась у нас. Как она освободилась от цепи? Кольцо для "баранчика" на ошейнике было вырвано. У Вальды хватило сил разогнуть кованое кольцо.

..."Стребцы" нагнали меня после уроков на пустынном футбольном поле. В полдень распустило, сверкала проточившая утоптанную тропинку талая вода. Я услышал за спиной хруст ледяных черепков под торопливыми шагами, обернулся, - намерение братьев не оставляло никаких сомнений. Дать деру? Но уже поздно... И стыдно. Даже вроде бы перед Вальдой как-то стыдно. Однако она должно быть дома, ждет, как всегда...

Я успел отскочить, отбиться портфелем и свистнуть. "Стребцы" сбили меня с ног, навалились. Оберегая лицо от ледяной терки, я вырывался, взглядывал на угол: не покажется ли Вальда? Да, она услышала, вывернулась из-за угла, мчится на всех махах ко мне. Идет помощь! Я возликовал злорадно, как ликовали мы, мальчишки, в кино, когда в самый критический момент битвы вдруг вырывалась из засады конница, несла возмездие врагам. В темном зале всегда орали, топали ногами, свистели, торопили скакавших на выручку... Да, но здесь - хозяева Вальды, как она поступит?

Вальда с налету сшибла с меня навалившихся братьев, - сшибла и опешила: свои...

- Ты что, падла?! Чокнулась, что ли? А ну, пошла!

Но лишь "стребцы" снова кинулись ко мне - Вальда тут же всунулась между нами, отбила их. Она не кусала, не прихватывала даже зубами, - она не делала этого никогда, - она просто разнимала нас, не подпускала ко мне Пеку и Лёку.

- Ну, ладно, с-сука! - прошипел, отдуваясь, Пека. - Придешь еще. Ты еще... получишь...

Ранним утром я открыл дверь и чуть не споткнулся о лежавший на крыльце мешок. На латаной мешковине были видны полуистершиеся буквы, наведенные чернильным карандашом: "...требц...", из прорехи торчал клочок шерсти. Знакомой шерсти… Неужели?! В ужасе я ощупал мешок - его угласто распирало окоченевшее тело собаки.

Бедная, простодушная, чудаковатая Вальда! Твоему сердцу, открытому и ясному, вмещавшему лишь чувство странной, труднообъяснимой любви, не понять таких человеческих движений души, как тщеславное самоутверждение, уязвленное самолюбие, мстительная ревность... Я ведь, кажется, действительно не сделал ничего, чтобы завязалось наше знакомство. Но почему даже много лет спустя не проходит ощущение вины?..

В. Чернышев