Вот я расскажу вам, как я мстил, единственный раз в жизни, и мстил
кровно, не разжимая зубов, и держал в груди спертый дух, пока не спустил
курок.
Звали его Мышкин, кота моего покойного. Он был весь серый, без единого
пятна, мышиного цвета, откуда и его имя. Ему не было года. Его в мешке
принес мне мой мальчишка. Мышкин не выпрыгнул дико из мешка, он высунул свою
круглую голову и внимательно огляделся. Он аккуратно, не спеша вылез из
мешка, вышагнул на пол, отряхнулся и стал языком приводить в порядок шерсть.
Он ходил по комнате, извиваясь и волнуясь, и чувствовалось, что мягкий,
ласковый пух вмиг, как молния, обратится в стальную пружину. Он все время
вглядывался мне в лицо и внимательно, без боязни следил за моими движениями.
Я очень скоро выучил его давать лапку, идти на свист. Я, наконец, выучил его
на условный свисток вскакивать на плечи - этому я выучил его, когда мы
ходили вдвоем по осеннему берегу, среди высокого желтого бурьяна, мокрых
рытвин и склизких оползней. Глухой глинистый обрыв, на версты без жилья.
Мышкин искал, пропадал в этом разбойном бурьяне, а этот бурьян, сырой и
дохлый, еще махал на ветру голыми руками, когда все уж пропало, и все равно
не дождался счастья. Я свистел, как у нас было условлено, и вот уж Мышкин
высокими волнами скачет сквозь бурьян и с маху вцепляется коготками в спину,
и вот уж он на плече, и я чувствую теплую мягкую шерсть у своего уха. И я
терся холодным ухом и старался поглубже запрятать его в теплую шерсть.
Я ходил с винтовкой, в надежде, что удастся, может быть, подстрелить
лепорих - французского кролика, - которые здесь по-дикому жили в норах.
Безнадежное дело пулей попасть в кролика! Он ведь не будет сидеть и ждать
выстрела, как фанерная мишень в тире. Но я знал, какие голод и страх делают
чудеса. А были уж заморозки, и рыба в наших берегах перестала ловиться. И
ледяной дождь брызгал из низких туч. Пустое море мутной рыжей волной без
толку садило в берег день и ночь, без перебою. А жрать хотелось каждый день
с утра. И тошная дрожь пробирала каждый раз, как я выходил и ветер
захлопывал за мною дверь. Я возвращался часа через три без единого выстрела
и ставил винтовку в угол. Мальчишка варил ракушки, что насобирал за это
время: их срывал с камней и выбрасывал на берег прибой.
Но вот что тогда случилось: Мышкин вдруг весь вытянулся вперед у меня
на плече, он балансировал на собранных лапках и вдруг выстрелил - выстрелил
собою, так что я шатнулся от неожиданного толчка. Я остановился. Бурьян
шатался впереди, и по нему я следил за движениями Мышкина. Теперь он стал.
Бурьян мерно качало ветром. И вдруг писк, тоненький писк, не то ребенка, не
то птицы. Я побежал вперед. Мышкин придавил лапой кролика, он вгрызся зубами
в загривок и замер, напружинясь. Казалось, тронешь - и из него брызнет
кровь. Он на мгновение поднял на меня ярые глаза. Кролик еще бился. Но вот
он дернулся последний раз и замер, вытянулся. Мышкин вскочил на лапы, он
сделал вид, что будто меня нет рядом, он озабоченно затрусил с кроликом в
зубах. Но я успел шагнуть и наступил кролику на лапы. Мышкин заворчал, да
так зло! Ничего! Я присел и руками разжал ему челюсти. Я говорил "тубо" при
этом. Нет, Мышкин меня не царапнул. Он стоял у ног и ярыми глазами глядел на
свою добычу. Я быстро отхватил ножом лапку и кинул Мышкину. Он высокими
прыжками ускакал в бурьян. Я спрятал кролика в карман и сел на камень. Мне
хотелось скорей домой - похвастаться, что и мы с добычей. Чего твои ракушки
стоят! Кролик, правда, был невелик! Но ведь сварить да две картошки, эге! Я
хотел уже свистнуть Мышкина, но он сам вышел из бурьяна. Он облизывался,
глаза были дикие. Он не глядел на меня. Хвост неровной плеткой мотался в
стороны. Я встал и пошел. Мышкин скакал за мной, я это слышал.
Наконец я решил свистнуть. Мышкин с разбегу, как камень, ударился в мою
спину и вмиг был на плече. Он мурлыкал и мерно перебирал когтями мою шинель.
Он терся головой об ухо, он бодал пушистым лбом меня в висок.
Семь раз я рассказывал мальчишке про охоту. Когда легли спать, он
попросил еще. Мышкин спал, как всегда, усевшись на меня поверх одеяла.
С этих пор дело пошло лучше: мы как-то раз вернулись даже с парой
кроликов. Мышкин привык к дележу и почти без протеста отдавал добычу.
...И вот однажды я глядел ранним утром в заплаканное дождем окно, на
мутные тучи, на мокрый пустой огородишко и не спеша курил папироску из
последнего табаку. Вдруг крик, резкий крик смертельного отчаяния. Я сразу же
узнал, что это Мышкин. Я оглядывался: где, где? И вот сова, распустив
крылья, планирует под обрыв, в когтях что-то серое, бьется.
Нет, не кролик, это Мышкин. Я не помнил, когда это я по дороге захватил
винтовку, - но нет, она круто взяла под обрыв, стрелять уже было не во что.
Я побежал к обрыву: тут ветер переносил серый пушок. Видно, Мышкин не сразу
дался. Как я прозевал? Ведь это было почти на глазах, тут, перед окном,
шагах в двадцати? Я знаю: она, наверное, сделала с ним, как с зайцем: она
схватила растопыренными лапами за зад и плечи, резко дернула, чтобы поломать
хребет, и живого заклевала у себя в гнезде.
На другой день, еще чуть брезжил рассвет, я вышел из дому. Я шел
наудачу, не ступая почти. Осторожно, крадучись. Зубы были сжаты, и какая
злая голова на плечах! Я осторожно обыскал весь берег. Уже стало почти
светло, но я не мог вернуться домой. Мы вчера весь день не разговаривали с
мальчишкой. Он сварил ракушек, но я не ел. Он спал еще, когда я ушел. И пса
моего цепного я не погладил на его привет; он подвизгнул от горечи.
Я шел к дому все той же напряженной походкой. Я не знал, как я войду в
дом. Вот уже видна и собачья будка из-за бугра, вот пень от спиленной на
дрова последней акации. Стой, что же это на пне? Она! Она сидела на пне,
мутно-белого цвета, сидела против моего курятника, что под окном.
Я замедлил шаги. Теперь она повернула голову ко мне. Оставалось шагов
шестьдесят. Я тихо стал опускаться на колено. Она все глядела. Я медленно,
как стакан воды, стал поднимать винтовку. Сейчас она будет на мушке. Она
сидит неподвижно, как мишень, и я отлично вижу ее глаза. Они - как ромашки,
с черным сердцем-зрачком. Взять под нее, чуть пониже ног. Я замер и тихонько
нажимал спуск.
И вдруг сова как будто вспомнила, что забыла что-то дома, махнула
крыльями и низко над землей пролетела за дом. Я еле удержал палец, чтобы не
дернуть спуск. Я стукнул прикладом о землю, и ружье скрипело у меня в злых
руках. Я готов был просидеть тут до следующего утра. Я знаю, что ветер бы не
застудил моей злобы, а об еде я тогда не мог и думать.
Я пробродил до вечера, скользил и падал на этих глиняных буграх. Я даже
раз посвистел, как Мышкину, но так сейчас же обозлился на себя, что бегом
побежал с того места, где это со мной случилось.
Домой я пришел, когда было темно. В комнате свету не было. Не знаю,
спал ли мальчишка. Может быть, я его разбудил. Потом он меня впотьмах
спросил: какие из себя совиные яйца? Я сказал, что завтра нарисую.
А утром... Ого! Утром я точно рассчитал, с какой стороны подходить.
Именно так, чтоб светлеющий восход был ей в глаза, а я был на фоне обрыва. Я
нашел это место. Было совсем темно, и я сидел не шевелясь. Я только чуть
двинул затвор, чтобы проверить, есть ли в стволе патроны. Я закаменел.
Только в голове недвижным черным пламенем стояла ярость, как - как любовь,
потому что только влюбленным мальчиком я мог сидеть целую ночь на скамье
против ее дома, чтобы утром увидеть, как она пойдет в школу. Любовь меня
тогда грела, как сейчас грела ярость.
Стало светать. Я уж различал пень. На нем никого не было. Или
мерещится? Нет, никого. Я слышал, как вышла из будки моя собака, как
отряхивалась, гремя цепью. Вот и петух заорал в курятнике. Туго силился
рассвет. Но теперь я вижу ясно пень. Он пуст. Я решил закрыть глаза и
считать до трех тысяч и тогда взглянуть. Я не мог досчитать до пятисот и
открыл глаза: они прямо глядели на пень, и на пне сидела она. Она, видно,
только что уселась, она переминалась еще. Но винтовка сама поднималась. Я
перестал дышать. Я помню этот миг, прицел, мушку и ее над нею. В этот момент
она повернула голову ко мне своими ромашками, и ружье выстрелило само. Я
дышал по-собачьи и глядел. Я не знал, слетела она или упала. Я вскочил на
ноги и побежал.
За пнем, распластав крылья, лежала она. Глаза были открыты, и она еще
поводила вздернутыми лапами, как будто защищаясь. Несколько секунд я не
отрывал глаз и вдруг со всей силой топнул прикладом по этой голове, по этому
клюву.
Я повернулся, я широко вздохнул в первый раз за все это время.
В дверях стоял мальчишка, распахнув рот. Он слышал выстрел.
- Ее? - он охрип от волнения.
- Погляди, - и я кивнул назад.
Этот день мы вместе собирали ракушки.
|
