Едва ли не самое трудное в натаске — приучить собаку подавать убитую дичь. На охоте в лесу подача не имеет большого значения. Птица падает на виду, вблизи — сам поднимешь. Аппорт важен при стрельбе водоплавающих. Не всегда приятно человеку лезть в воду за уткой, тем более осенью. И бывает так: поплыл за подранком — упустишь без выстрела огромный табун.
Молодая собака с удовольствием подает брошенную в воду палку, куриное крыло, чучело птицы и всякую дрянь. А идешь на охоту, подстрелил утку — собака не подает. Кричишь «аппорт», а сеттер или пойнтер стоит и стоит, как завороженный, на берегу. Ни малейшего желания выполнить долг, помочь хозяину!
Так было у меня с десятком легавых. Так было с ирландцем Джимом — самой одаренной собакой, какую я имел за сорок лет охотничьей практики. Джим не хотел аппортировать.
Наши специалисты, вслед за ученым охотоведом Л. Сабанеевым, в своих руководствах по натаске советуют: «Оставьте битую птицу на месте. Собака вернется за ней, принесет и подаст. Это и будет первым шагом в обучении аппорту».
Я стал применять это в натаске Джима. Много раз оставлял тетеревей и куропаток, где они стреляны. И ничего! Джим проявлял полное равнодушие к оставленной дичи.
Как-то я оставил молодого глухаря, отошел далеко, не мог найти это место и совсем потерял птицу. Терпение истощилось. Я написал сердитое письмо в редакцию охотничьего журнала, назвал охотоведов-кинологов кабинетными людьми, которые не знают собачьей натуры, дают охотникам анекдотические советы. Редакция отказалась печатать письмо, как несправедливое и резкое по тону.
Однажды, убив тетерева, я сел закурить, птицу положил на траву «подсохнуть», потому что она была сильно разбита большим зарядом с короткой дистанции. Джим улегся рядом, начал слизывать с крыла теплую кровь.
Пока дымила трубка, неожиданные какие-то мысли захватили меня. Я достал блокнот, начал записывать. Бумага скоро кончилась, а записывать надо было еще много. Я опасался, что забуду то, что хотелось высказать, и это волновало меня.
Скорее домой! За письменный стол! Я поднялся с кочки, торопливо зашагал к деревне. Убитый тетерев остался там, где я отдыхал после выстрела. Не до него было!
Мы шли по лесной тропе. Собака спокойно бежала впереди. Вдруг ее что-то осенило: она повернулась, прытко понеслась назад.
Не понимая, в чем дело, я свистнул. Собака не шла на свисток. Никогда такого с нею не было. Раздосадованный, я стоял и звал свистом собаку.
Наконец послышался топот. Джим летел ко мне, держа в зубах тетерева. Я принял птицу, приласкал собаку, дал ей кусочек сахару, Джим радостно прыгал, повизгивал. Похоже было, он сам поражен открытием, которое только что сделал.
Мы тронулись. Я опять — теперь уже с умыслом — оставил на траве птицу. Пройдя шагов двадцать Джим вернулся, прихватил тетерева, догнал меня, бросил поноску к моим ногам. Я шагал, будто ничего не замечая.
Джим снова тащил птицу. Иногда он забегал вперед, шел навстречу, чтоб обратить мое внимание на поноску. Я был неумолим.
Он бросал тетерева, гавкал: «Ты что, ослеп, хозяин?
Возьми же, возьми!»   
— Не интересуюсь,— отвечал я.— Совершенно не нужна такая дрянь с выдранным хвостом!
Вздохнув, пес поднимал птицу и бежал за мной по тропе. Эта «игра» продолжалась до самой деревни. Так мы, к удивлению домашних, и вошли в избу: я — с пустым ягдташем, Джим — с тетеревом в зубах.
С того дня Джим стал безупречно аппортнровать с суши и с воды.
Любуясь работой собаки, я вспоминал сердитое письмо в охотничий журнал и улыбался.
Ведь как хорошо, что не напечатали! Пришлось бы сочинять опровержение, извиняться перед кинологами.