Был полдень, горячее июльское солнце сильно припекало. Я набродился за утро в лесу, сидел в тени под березкой и думал о том, что вот-вот начнется охота по боровой дичи, а у меня погибла собака...
Слов нет: постреляю и так. Выводки разведаны, места знакомы. Да что наполненный дичью ягдташ! Вся прелесть летней охоты именно в подружейной собаке.
В кустах зашелестело, и я поднял голову. Из можжевельника на поляну продирался блюбельтон. Вслед за собакой шел высокий худощавый человек лет пятидесяти, без фуражки, с лохматой головой и растрепанной рыжей бородкой.
Блюбельтон подбежал ко мне. У него была обильная псовина, мягкая и шелковистая, удлиняющаяся на шее в виде манишки, с густыми очесами на гачах и передних ногах. Уши, посаженные низко и немного назад, плотно прилегали к голове. Чудесна была белая рубашка с рассеянными по ней темносиними горошинами — это придавало нежный синеватый отлив окрасу.
Собак такого совершенного склада, или как выражаются собаководы, экстерьера, я давно не видал на выставках. Сеттер стоял передо мной, поблескивал карими глазами и добродушно помахивал хвостом. На ременном ошейнике собаки с обеих сторон болтались ржавые,., пятифунтовые гири! Я не знал, что и подумать. Столько лет занимаюсь охотой — подобного не встречал.
Хозяин собаки вытер платком потное лицо, сел рядом со мной и чуть слышно сказал:
—    Сокрушение!
Я протянул ему руку, назвал себя, и мы разговорились. Это был ночной  сторож   магазина сельпо Алексей Михайлович Квашнин.
—    Три года назад скончалась моя супруга,— рассказывал он бойким окающим говорком.— Затосковал я так, что и не вымолвить. Ну, прямо-таки места не находил. А жениться вторично — годы не те. Один человек и посоветовал охотой заняться: это, дескать, отгонит пагубные мысля. Вот я и соблазнился.
В словах Квашнина была подкупающая искренность. Он вызывал к себе сочувствие, и в то же время было что-то невыразимо смешное во всей его смятенной, нескладной фигуре, в суетливых жестах, беспомощной улыбке. Я молча наблюдал за ним.
—    Купил ружьецо подержанное, щенка из ленинградского питомника достал, выкормил, вырастил,— продолжал он, попыхивая дымком самокрутки.— Отвлекусь, думаю, и дичинкой полакомлюсь. Рыбку и дичину я сильно уважаю. Да не судьба, видно...
—    В чем же дело? — спросил я.— Скоро сезон откроется. Ружье у вас есть, собака есть.
—    Есть-то она есть, да лучше бы ее совсем не было!— Квашнин мотнул бороденкой, презрительно сощурился на сеттера.— Второй год натаскиваю — ничего не получается. Всякую пичугу гоняет, а тетерева не ищет, команды не слушается, убегает далеко. Я уж, как видите, гирьки привесил, дабы поиск укоротить, но все нипочем.
Я поговорил с Квашниным и убедился, что он понятия не имеет о натаске, своей бестолковой системой только портит молодую, горячую собаку. Тут же созрела мысль — купить сеттера. На мое осторожное предложение продать собаку Алексей Михайлович сразу ответил согласием.
—    Премного буду благодарен, ежели избавите от этого неразумного скота,— церемонно сказал он.— Измучился я с ним.
Мы сговорились. Я уплатил деньги, отвязал с ошейника ржавые гири, взял собаку на ремень и весело зашагал к дому.
«Как сказать,— размышлял я по дороге,— может, сезон еще и не потерян».
Взволнованный неожиданной покупкой, я часто останавливался, ласкал собаку. Сеттер покорно и доверчиво шел за мной, и было похоже на то, что он расстался с прежним хозяином без особой грусти.
Блю-бельтон сделался любимцем нашей семьи. Он был вежлив, послушен, сообразителен. В несколько дней мы закончили курс комнатной дрессировки. Если он упрямился, я грозил ему пальцем, за каждый удачно исполненный номер давал кусочек сыра, сухарик или мяса. Дело пошло на лад.
Огорчало одно: Квашнин окрестил блю-бельтона простонародным именем — Фока. Что за фантазия? Стоит очутиться в компании охотников и сказать: «Фока, к ноге!» — засмеют.
Мы стали давать Фоке более благозвучные клички. Но ничего не вышло — Фока хотел оставаться Фокой. Так и осталась за ним эта квашнинская кличка.
С неделю упражнялись с Фокой в легавых премудростях на дворе и в поле. По моему приказанию он «искал», подходил к ноге, ложился, стоял над кормом, проделывал все, что требуется уставом собачьей службы, и я был доволен.
Наконец пошли на болото, и эта вылазка, от которой я многого ожидал, принесла одну горечь. Фока носился правильным челноком, исполнял команды,— но и только. Из-под носа у него выпархивали дупели и бекасы. Он же нелепо встряхивал головой, останавливался, равнодушно глядел им вслед, как дворняга.
«Что за притча? — думал я.— Где же азарт, где могучий инстинкт, привитый этой породе веками?»
Я натаскал немало сеттеров. Всяких видел. Бывало мучишься с ними, потому что они горячи, срывают стойку, гонят птицу, приходилось укрощать. Здесь же не было и намека на страсть.
С болота отправились на пустоши с мелким кустарником, подняли серых куропаток. Выводок разлетелся в разные стороны, птицы затаились поодиночке. Я находил их, «вытаптывал». Они с треском поднимались, отлетали немного, опять садились в траву. Фока бегал вокруг дурак дураком.
— Ищи! — приказывал я.
Фока вытягивал морду, честно «искал» и ничего не находил. Даже куропатки его не разжигали. Я был подавлен. Красивая  собака,   но  пустышка. Что с нею делать?
На другой день я пошел в лес. Думалось: может, на боровую дичь разгорятся у Фоки зубы.
На брусничнике подняли молодых тетеревей. Повторилось все, что было на болоте и в пустошах. Фока не шелохнулся, когда захлопали крыльями серые птицы и заквохтала летевшая низом старка.
Я все же решил не бросать занятий с Фокой. Изо дня вдень при любой погоде мы ходили по лесу. По набродам в росистой траве я отыскивал и поднимал выводок. Все ждал: вот Фока поймет, что ему делать,— и все новые неудачи. Фока оставался таким же неучем, как вначале.
Наступил август, открылась охота за птицей. Я стал ходить с ружьем. От первого выстрела по взлетевшему выводку Фока бросился в кусты и пропал. Я подобрал убитую птицу, сел на валежину и закурил.
Фока явился, виновато помахивая хвостом. Я показал ему тетерева, дал обнюхать, ;i полизать. Затем бросил птицу  под куст можжевельника, приказал подать. В дни комнатной натаски он подавал мне палки, прутики, старые туфли, тряпичный мяч, куриное крыло и всякую дрянь. Теперь же он словно забыл всю науку, ни за что не хотел взять и принести теплую птицу. Боялся он мертвого тетерева? Испытывал к нему отвращение? Это — собачья тайна, открыть ее мне еще не дано.
Терпение мое кончилось. Я встал и двинулся домой. Нечего терять время на дурней, которые носят белую рубашку с темносиними горошинами, а годятся только яблоки в саду караулить!
В выходной день я хотел свести Фоку на базар, продать за любую цену. Но жена и дочь успели привязаться к непутевому блю-бельтону. Мой план продажи был отвергнут решительно, я умолк и смирился.
Прошла неделя. Я ходил в лес без Фоки, постреливал на вырубках тетеревей, ловил карасей в озерах.
Однажды Фока увязался за мной.
Была какая-то искорка надежды: может, поумнел за неделю? Увы! Мало что изменилось. Правда, Фока больше не пугался выстрелов, однако все с той же непонятной брезгливостью отворачивал нос от убитых птиц, оставался равнодушен к их следам на траве.
В тот день, уже шагая к дому, я нехорошо подумал об Алексее Михайловиче Квашнине: «Подсудобил уродца, божий старичок!»
Мы шли опушкой ельника. Справа лежало моховое болотце, сплошь покрытое красноватой клюквой. Вдруг Фока преобразился. Он фыркал, нюхал воздух, припадал носом к земле, поглядывал на меня, словно спрашивал: «Что делать, хозяин? Тут что-то есть!»
Я Погладил его, ободрил.
— Ищи, Фока, ищи!
Трепеща и вздрагивая, он двинулся по поляне с высоким, чуть пожелтевшим папоротником. Я шел за ним.
Фока едва переступал ногами, поминутно останавливался, поворачивал ко мне голову. Птицы, очевидно, были близко, и он вел по горячему следу. Настоящая потяжка сеттера!
Вот он, блаженный миг, которого я давно и напрасно ждал! Велика была моя радость. Однако еще одолевали сомнения: а что, если ведет по зайцу или ежу? Был же у меня когда-то кофейный пойнтер Чанг, тоже из «непутевых»: делал прекрасные стойки на ежей и лягушек, но совершенно не чуял дичи...
Шагов двадцать протянул Фока и замер на стойке. Он стоял на упругих, широко раздвинутых ногах, пасть была слегка раскрыта, лохматые уши приподняты, хвост мелко вздрагивал.
Веря и не веря в счастье, я подошел к нему, приласкал и на всякий случай привязал к ошейнику веревочку — одернуть и пристыдить его, если он погонится за птицей или зверем.
Так, в молчании, простояли мы несколько минут. Хотелось послать собаку вперед, и страшно было вымолвить это короткое приказание.
Я чуть слышно произнес: — Пиль!
Фока робко сделал два шага и опять застыл с поднятой лапой. В глазах его было великое напряжение. Он смотрел на меня, словно говоря своими блестящими черными глазами: «Дальше невозможно идти. Я же наступлю на непонятное и пахучее!»
Я сделал круг, вышел навстречу собаке. Из-под носа Фоки с ужасным грохотом поднялся глухарь и тотчас рухнул от моего выстрела.
А Фока стоит, как стоял. Он только повернулся на полкорпуса влево, вздрагивая и вытянувшись. Вздувшийся от крови слепень сидел у него на носу, но мог ли пес чувствовать в эти мгновенья слепня? Я снова сказал: — Пиль!
Фока сделал шаг, и второй глухарь взлетел из папоротника. Я отпустил его на верный выстрел, ударил из левого ствола. Он комом упал в траву.
Напряжение Фоки спало. Он встряхнулся, как после купанья, и хамкнул слепня на своем носу.
—Подай! — приказал я.
Тут можно было обойтись без подачи. Птицы лежали на виду, слово же «подай» сорвалось с языка, вероятно, механически. Фока понял команду, бросился к ближайшей птице, схватил за шею зубами и поволок. Трудно это было, а все-таки он подтащил старого петуха к моим ногам. Затем спокойно подал другого.
Что же произошло? Чудо? Нет, чуда не было. Фока возмужал, перешагнул черту бездумной детскости, наступила зрелость; само собой открылось ему то, чего ни бранью, ни гирями не мог внушить Алексей Михайлович Квашнин. Да и я...
Моя заслуга, как учителя, заключалась в том, что я настойчиво подталкивал собаку к черте зрелости. И я же допустил ошибку: когда мы были у черты, прекратил натаску, и лишь случайность помогла спасти блю-бельтона от позора.
В тот день я многое передумал. Вспомнились неудачи, сомнения юности. Не хватало опыта, знаний, а самое главное—не наступили положенные сроки. По горячности забегал вперед, падал, набивая шишки на лбу.
У Фоки обнаружилось превосходное верхнее чутье. В конце сезона у меня была собака с широким поиском, мертвой стойкой и отменной дисциплиной.
В сентябре мы повстречались в лесу с Квашниным. Он собирал грибы, за плечами у него висела берданка, за поясом был заткнут тощий вальдшнеп. Я рассказал о работе Фоки. Алексей Михайлович вздохнул и заморгал.
— Неужто я ошибся? — спросил он сдавленным голосом.— Ох, сокрушение!