Мы отдыхали на поляне у костра. Начинался листопад, но глухари еще не улетали с дерева, когда их облаивала собака, и охота была успешной. Объемистая сетка из крученого суровья, заменявшая ягдташ, отяжелела от дичи, больше не было смысла продолжать охоту. Я разулся, снял поясной ремень, прислонился спиной к кедру — сидел, отдыхая, у костра в прохладном осеннем лесу.
Возле меня лежал, свернувшись калачиком, Димка — крупный пес волчьего окраса и склада, с прекрасно поставленными стоячими ушами. Сладко всхрапывая, он спал тем непонятным человеку сном, во время которого собака продолжает все видеть и слышать. Стоило пошевелиться, Димка открывал глаза, прядал ушами, готовый вскочить и вновь обшаривать лесные дебри.
Год назад я поселился в этих краях. Долго не удавалось купить хорошую лайку: порода эта в наши дни измельчала, помешалась с дворнягами, во многом утратила свои прежние качества, Предлагали ублюдков, сносно работавших по зверю и птице. Я же мечтал о настоящей собаке, в которой сохранилась кровь предков-зверогонов, с широким поиском и сказочным чутьем.
Такая собака была у Ефима Агафонова, однако старый промысловый охотник ни за что не хотел продавать Димку. Я предлагал ему двуствольную тулку, новые сапоги и другие соблазнительные для таежника вещи. Старик не соглашался.
Зимой Ефим умер от грудной жабы, и вдова его привела ко мне собаку.
Первое время мы не ладили с Димкой. Я поставил его на отборный корм, величал Дмитрием Собакевичем. Он ел за двоих, ласку принимал равнодушно и, набив брюхо, при первой возможности убегал в агафоновский дом, стоявший на другом конце деревни. Потом он признал все же во мне хозяина, и мы подружились.
Димка стоил того, чтобы за ним ухаживать, кормить и беречь его. Я не новичок в охоте, видал всяких собак, но Димка поражал и пленял меня с каждым днем все больше. Ни рысь, ни соболь, ни куница не могли уйти или обмануть его. Когда же он облаял берлогу и на редкость чисто «сработал» медведицу с тремя медвежатами, я окончательно убедился, что Димке цены нет.
Лес, где отдыхали мы, был стар и угрюм. Дикое, не тронутое человеком место. Не слышно птиц, даже на красных рябинах не увидишь дроздов, которые любят полакомиться осенней ягодой. Только рябки порхают над желтыми березами да изредка крикнет уныло желна.
Костер догорал. Надо было идти к дому. Я докурил трубку и хотел уже подыматься, но тут, словно видение, на краю поляны возник волк. Он бежал ко мне. Его пасть была широко раскрыта, нижняя челюсть отвисла.
Мне случалось вот так же внезапно, лицом к лицу, встречаться с более крупным зверем, и у меня выработалась сноровка: сидеть, лежать, стоять в том положении, в каком застигла беда. Никаких движений, которые дали бы понять зверю, что ты струсил и готов бежать. В каждом хищнике неистребим, инстинкт преследования; хочешь спастись — стой или беги на зверя, но не от зверя.
Ружье висело на сучке над моей головой. Я понял, что выстрелить не успею. И все же рука ухватилась за приклад садочного «зауэра» — только в нем было мое спасение.
Зверь был совсем рядом, когда Димка вскочил и вцепился ему в горло. Они начали возить друг друга по траве. Волк был матерый, крупнее Димки, здесь каждая секунда на счету, но и стрелять опасно — убьешь собаку.
Все же я изловчился и дернул гашетку. Первый выстрел посадил зверя на задние лапы. Когда заговорило ружье, собаке нечего делать. Димка понял это и отскочил в сторону. Тогда я зарядом картечи из левого ствола снес волку череп.
Зверь, взлохмаченный и облезлый, был отвратителен. Стоило ли снимать с урода шкуру! Да и подозрительным показался этот храбрец! Я ведь знаю волчью натуру, встречал их достаточно, убитым счет потерял, а такого случая, чтобы волк, да еще по чернотропу, подбежал к костру и кинулся на человека, не слыхал. Тут было что-то неладно...
Я вскинул сетку с глухарями на плечо и пошагал к деревне. Димка, покусанный в схватке, порой останавливался, зализывал раны. . «Не бешеный ли волчина?» — думал я, посматривая с тревогой на собаку.
Нужно же было повесить на сучок ружье! Лежи «зауэр» со мною рядом или на коленях, я бы выстрелил раньше, чем Димка успел прыгнуть на зверя, и все кончилось бы хорошо, а теперь кто знает, что будет...
Но дурному не хочется верить, и я успокаивал себя: «Волк от старости потерял чутье. Он не мог уже ловить ни птиц, ни зайчишек, а падали нет. От бескормья зверь и решился на такое глупое нападение».
Дома я обмыл Димку формалином, посадил на цепь, а через две недели началось то, чего я боялся. Димка стал беспокоен, раздражителен: то обнаруживал недоверие ко мне, то, странно скуля, ласкался, почти ничего не ел. Болезнь одолевала его. Зад был парализован, голос охрип. Димка грыз стены, кусал свои лапы, проглатывал камни, куски войлока, которыми была обита конура.
Случись такая беда в городе, возможно, помогли бы прививки. А что делать, когда живешь в таежной деревне, в сотне километров от железной дороги, и льет осенний дождь, а проселки раскисли до того, что ни пройти, ни проехать? Оставалось молча наблюдать, как погибает четвероногий друг. И какой друг! Ведь стоило ему, поджав хвост, отбежать за дерево — и волчьи клыки сомкнулись бы на моей ноге...
Началась агония. Димка лежал пластом. Глаза его были мутны, слезились. Вязкая слюна стекала с обнаженных клыков. Однако мозг его оставался в полном порядке до последней минуты.
— Дмитрий Собакевич! — окликал я его.— Димка!
Он вздрагивал, поворачивал голову и пытался встать на передние ноги, но это не удавалось ему. Он вытягивал морду, смотрел затуманенными глазами, тихо стонал.
Умер Димка ночью. Утром я отнес окоченевший труп в поле.
Иногда люди бьют собак. И вот. когда вижу человека наносящего злые удары собаке, я мучительно вздрагиваю словно это бьют меня. Хочется подойти к такому человеку, заглянуть ему в глаза и спросить:   
- А знаешь ли ты, что такое собака? Известно ли тебе, что собака составляет одно из самых замечательных совершенных и полезных приобретений, сделанных когда-либо человеком.