Вырастил я полово-пегого гончака и дал ему кличку «Будило»: голос у него был такой, что гамкнет — мертвого разбудит.
Был он сухой, костистый, нескладный. Гончаки всегда уступают в уме лайкам и легавым. Будило же просто поражал своей ограниченностью.
Я хотел сделать из него воспитанную и культурную собаку—ничего не вышло. Сколько было неприятностей с соседями — не счесть!
Весной и летом, когда нет охоты с гончей, я держал Будилу на привязи. Он рвал ошейник, выдергивал кольцо из стены или разгибал звенья тяжелой цепи и убегал, А уж если Будило отправился гулять на улицу — жди беды.
В деревне никто не называл его Будилой — каждый пострадавший награждал пса какой-нибудь обидной кличкой. У него их были десятки.
—    Твой бандит у меня кролика съел! — докладывали соседи.
—    Твой фашист нашу кошку задавил!
—    Уйми своего хулигана: он за поросятами гоняется!.. Только тихая старушка Марфа Ивановна стучала в окно и смиренно говорила:
—    Ваша собачка забралась ко мне в погреб: горшок сметаны скушала да две кринки молока выпила. Дозвольте получить по базарной цене.
Иногда я подозревал, что старушка преувеличивает свои убытки, но спорить было нельзя: Будило прославился на всю округу, и общественное мнение всегда поддержало бы Марфу Ивановну. Я платил штрафы по базарной цене за кроликов, за кошек, за молоко и сметану, за цыплят и поросят...
Но выходки Будилы раздражали меня. Я пытался, по методу дедушки Дурова, укротить пса лаской, прикормкой-поощрением. Стыдно сознаваться, но из песни слова не выкинешь: я даже подхалимничал перед ним, гладил его по голове и приговаривал:
— Умная собака, красивая собака, благородная собака! Ты ведь больше не будешь баловать? Обещай, что в последний раз плачу за тебя штраф!..
Он смотрел на меня наглыми карими глазами, ухмылялся и делал по-своему. Он не хотел быть порядочным.
Была в характере Будилы еще одна скверная черта, причинявшая мне нравственные страдания: он любил драться с собаками. Был яростен, жесток и непобедим в схватках.
Только встретишь в лесу охотника с собакой, глядь — свара, визг. От несчастной собаки летят клочья шерсти, и она спасается бегством. Охотник с досадой спрашивает:
—    Что, у вас бешеный гончак?
—    Нет,— говорю,— не бешеный, а чуть-чуть «психоватый». У него,—говорю,— дед и бабка такими же обормотами были, вероятно, наследственное. Вы уж извините, пожалуйста.
Охотник сплюнет сердито и пойдет прочь. Вы, конечно, спросите: почему я держал эту глупую собаку? На то есть причины: Будило был одержим страстью, как ни одна из собак, с которыми доводилось мне охотиться. Это был пес-фанатик. Мать-природа наделила его гонным азартом свыше меры, и это придавало ему в преследовании зверя какие-то, казалось, сверхъестественные силы. В лесу он становился богом охоты. Мог он с неистовым, злобным лаем бегать за русаками, за лисицей сутки, двое суток, пока не подгонял зверя под мой выстрел или не рвал его, обессиленного, сам.
Если Будило гнал, его не останавливали ни шипы на мерзлой земле по чернотропу — пусть обдирали они ему в кровь лапы, — ни дождь, ни метель, ни болота, ни реки на пути. Он знал только одно — вперед и вперед.
Вот какая была собака!
Однажды по первой пороше отправились мы на охоту. Поднял Будило лису и погнал. Лиса же эта попалась не здешняя, приблудная. Пошла она от собаки не кругами, как обычно ходят под гоном звери, а напрямик.
Скоро Будило вышел из слуха. Я стою на лазу час, стою другой — нет ни лисы, ни собаки...
Стало смеркаться. В рог потрубил, вызываю Будилу. Не бежит на зов! Стреляю в небо, думаю: ежели звук рога не слышит, то услышит выстрел. Но и тут нет Будилы.
Я изрядно озяб и пошел домой. Уже бывало, что Будило оставался в лесу, а ночью, опомнившись, прибегал в деревню. В этот же раз обернулось по-иному: всю ночь я ждал Будилу, не дождался. Утром пошел на розыски.
За ночь снегу не подвалило, а на вчерашней пороше не трудно было разобраться в следах. Отыскал я узорную лисью стежку, рядом с нею — отпечатки громадных «башмаков» Будилы.
Пересек бор, широкое поле, вышел в еловый казенник. И тут мне все открылось. Лиса с ходу нырнула в старую барсучью нору. Барсук был матерый, этакий упитанный толстячок, нору вырыл просторную. В нее и полез выгонять лису Будило.
Выгнать-то он ее, понятно, выгнал, — она шмыгнула в запасный лаз и была такова,— сам же своей громадной тушей увяз в норе. Стал Будило выгребать передними и задними лапами землю и окончательно себя замуровал: не может двинуться ни взад, ни вперед.
Уж не задохнулся ли он, безрассудный гонец? Я потрогал торчащий из норы кончик хвоста: теплый, жив пес!
Какое счастье, что со мной был топор — здесь нечего было делать голыми руками. Я сбросил полушубок и принялся вырубать мерзлую землю.
Извлеченный из предательской норы, Будило лежал на утоптанном снегу и не мог подняться. У него текла кровь из ноздрей, глаза были покрыты молочной пленкой. Бока его неровно вздымались, сердце билось чуть слышно.
— Пентюх ты этакий! — сказал я.— И не стыдно лазить по норам, отбивать хлеб у фокстерьеров и такс?
Он слабо вильнул хвостом. Вероятно, это означало: «Лукавый попутал, больше не буду».
Идти домой он, конечно, не мог; я взвалил его на плечи, понес в деревню.
Два дня Будило хворал, отлеживался под лавкой, на третий мы снова пошли на промысел.
Однако с тех пор Будилу палкой в нору не загонишь Ежели, бывает, и понорится лиса в своем или барсучьем гнезде, он подбежит, остановится у норы, залает во весь голос: «Ух, рыжая ведьма! Опять в землю полезла. Без тебя не управиться, хозяин!»
Я поспешаю к нему на всех парах: вдвоем-то, конечно легче выковыривать хитрую лису на белый свет!
Великое дело опыт: ведь какой глупый пес Будило и тот что-то сообразил, понял и даже немного поумнел.
После беды в барсучьей норе он, кажется, убедился что со мной следует дружить, признал во мне хозяина над собой. Так или иначе, Будило с тех пор старается угождать мне, и я не теряю надежды сделать из него пса, который будет вести себя культурно и на работе и дома.